КАМЧАТСКИЙ МЕДВЕДЬ
    Посвящаю моему первому и главному в жизни учителю - моему бате,
Кальниченко Сергею Стефановичу.

    

Камчатский медведь. Фото Л.Голубцовой

Камчатка,  особенно  северная,   справедливо  считается   самым
медвежьим  местом в мире. Зверья там действительно хватает.  Районы
эти  пока  дикие, необжитые и двуногих хищников там,  кроме  редких
оленеводов  да  геологов,  не бывает. Самый  удивительный,  на  мой
взгляд,  в  природе  зверь  - это медведь.  Нет,  не  тот  медведь,
которого  знаете  вы – в нем ничего удивительного нет,  вовсе  даже
наоборот  -  грустное животное. Свалявшаяся, мешковатая шкура,  как
полусдувшийся, обросший шерстью мяч, печальные, слезящиеся глаза  и
взгляд  попрошайки — вот приблизительный портрет  урбанизированного
медведя, обитателя цирков, зоопарков и северных поселковых  помоек.
О  медведе  сибирском,  якутском, российском  и  некоторых  других,
которые  великолепно  отличают по этикетке  советскую  сгущёнку  от
китайской  тушёнки, вы читали или слышали, писать о них удовольстия
не  доставляет:  общеизвестно, что при общении  с  человеком  любое
животное  начинает  звереть.  Поэтому  я  расскажу  вам  о  Медведе
Камчатском:  интереснее его зверя нет.
    Вам  нравилось  в  детстве катать ртутные шарики  от  разбитого
градусника?  Что-то неуловимо-таинственное, чарующее  есть  в  этом
веществе.   Так  вот,  возьмите  такой  шарик  на  пару  центнеров,
прибавьте  к  нему  чуточку нахальства, юмора, острого  игольчатого
ума,  немного  осторожности, смешайте  всё  это  со  всепроникающим
любопытством.  Далее  зашейте  эту  гремучую  смесь  в  лоснящуюся,
добротную шкуру с двумя хитрющими иссиня-чёрными глазами  на  одном
конце и куцым хвостом на другом. Вы получите камчатского мишку.
    Видели  ли вы когда-нибудь, как медведь ловит рыбу? Он выбирает
нависающий над плёсом бережок, садится, по-собачьи высунув в азарте
кончик красного языка, и внимательно наблюдает за проплывающими под
ним  горбатыми тушками кеты. Выцелив погнилее - поаппетитнее,  миша
молниеносно, будто острогой, выстреливает лапой и швыряет рыбину на
берег, за себя. Как-то мы часа полтора наблюдали за такой рыбалкой.
Наш   миша  складывал  кетин  на  тропинку  и,  чтобы  не  убежали,
придавливал  попой.  В рыбацком азарте он не  замечал,  что,  когда
кладёт     приподнявшись     свежепойманную,     то     предыдущая,
полупридушенная, но живая рыбина, вяло шлёпнув хвостом, плюхается в
воду.
    Наловив,  по  его мнению, достаточное для пиршества  количество
жирной   и  нежной  лососины,  браконьер  наш  обернулся  и  замер,
ошарашенно  глядя  на жалкие остатки своего несостоявшегося  ужина.
Облепленная сухими травинками, мелкими камушками и выдавив из  себя
несколько  спелых  икринок на песок, перед ним томно  хлопала  ртом
последняя красновато-серая кетина с оторванным плавником. Да и  та,
дав удивлённому рыбаку лёгкую, но оскорбительную пощёчину, смылась.
Тут-то  и  не поздоровилось ближайшей коряге — разъярённый Топтыгин
обломал  деревяшке рога и ушёл лопать полуспелую  голубику,  зорить
бурундучьи   захоронки  с  прошлогодними  орехами  и  гоняться   за
нахальными евражками — кто, наконец, в тайге хозяин?
    А  однажды  (под  вечер  было дело) одна немолодая,  серьёзная,
обстоятельная медведица и два её маленьких медвежонка  тоже  ловили
рыбу. Ловила, конечно, мамаша, а парочка лохматых обормотов дралась
самозабвенно. В промежутках между раундами они, кряхтя и посапывая,
с  весёлыми и хитрющими физиономиями, оттаскивали пойманную матерью
рыбу  за  ближайший  куст тальника и прятали её  там.  Не  от  нас,
разумеется, а от матери - хулиганили. Видно было по медвежатам, как
каждая  клеточка их пропиталась шалостью и юмором, до того им  было
интересно,   что  же  дальше  будет?  Но  дальше  не  было   ничего
интересного. Развернувшись и не обнаружив ни единой тушки, а только
две  очень  довольные собой физиономии, старая и опытная мамаша  не
стала  драться с корягой. Она глубокомысленно посмотрела на  детей,
устало  вздохнула, медленно подошла и сначала одному, потом другому
сорванцу так бухнула когтистой лапой пониже хвоста, что раза по три
через  голову  кувыркнулись оба, коротко и обиженно вякнув,  -  без
юмора  оказалась родительница. По всему было видно - шутить старуха
не  умела. Тогда близнецы, уткнув мокрые носы в землю, поплелись  в
свой тайник - носить украденную рыбу обратно. Обидели маленьких,  а
за что?
    Редко,  но попадаются среди косолапых еще и музыканты.  Находит
такой   бетховен  пенек  с  торчащей  вверх,  как  антенна,  щепой,
усаживается  поудобней рядышком и передней лапой,  дёргает  верхний
конец. Щепка отзывается: «Дж-р-р!», а Мишка наклонит голову на  бок
—  слушает. Опять — дёрг, щепка на полтона выше: «Д-ж-ж-ии-ррр...».
И  так  часами. И что ему там, лохматому, сочиняется — не  поймёшь.
Удивительный  это  зверь  — медведь. Не зря  его  выбрали  символом
русской  олимпиады. Ловкий, проворный, весёлый, а главное -  умный.
Жаль  только, что остаётся их, не тронутых цивилизацией, всё меньше
и меньше.
    В  такие-то  вот места и отправили нас искать то,  чего  мы  не
теряли.  Один  мишка пришёл к нам в первый же вечер - послушать  по
приёмнику концерт Аллы Пугачёвой - и был немало удивлен, когда  ему
не  разрешили  прилечь, обняв несущий кол от палатки.  Наш  грозный
защитник - маленький фокстерьер - угнал его за три сопки и вернулся
обратно, победно виляя огрызком хвоста, свесив на бок розовый  язык
и радостно ухмыляясь: «Ну, как мол я, страшен в гневе?».
    И  хотя  у  нас  было  подозрение, что он просто  отсиделся  за
ближайшим  кустом  (мыслимое ли это дело, чтобы маленький,  хотя  и
зубастый фокс справился с настоящим Камчатским Медведем?),  тем  не
менее за проявленный героизм пёс был награждён.
    Следом,  уже  где-то под утро пришла медведица  с  медвежатами,
видимо,  та  самая. Оставив детей метрах в пятидесяти,  за   ивовой
порослью,  обошла  вокруг  лагеря,  потопталась  около   кухни   и,
убедившись, что никакой особой опасности для её шалопаев нет,  ушла
по  делам, не прельстившись хлебом двухнедельной давности. Всю  эту
картину я, как Дерсу Узала, восстановил утром, по следам. Потом,  в
одну  из ночей, у нашего начальника мишки  сожрали зубную пасту,  и
ему  пришлось оставшиеся три месяца чистить вставную челюсть мелким
речным  песком.  Он  был оскорблён как личность,  сказал,  что  эти
выходки  подрывают  авторитет руководства и,  в  отместку,  вывесил
перед  входом  именные  портянки, что впрочем,  не  дало  желаемого
результата,  не  считая  двух убитых  горем  ворон  —  они  боялись
подлетать к нашей помойке.
    Ночные  набеги  случались частенько,  но  прошло  время,  и  мы
перестали  при  встречах  хвататься  за  фотоаппараты,  по-гусиному
вытягивая   шеи,  и  даже  научились  покрикивать  на  зазевавшихся
косолапых.  Не  злобно, а скорее так, для порядка, как  деревенский
водовоз  на  свою старую кобылу: по-хозяйски строго, но  с  глубоко
скрытой  нежностью. Медведи улепётывали, сверкая пятками  и  высоко
подкидывая  зад, забыв о царском своём величии, что весьма  льстило
нашему  не  совсем  здоровому самолюбию. Случай с фокстерьером  был
забыт.  Так  проходили  дни  за  днями,  прошло  вместе  с  ними  и
укороченное,  будто  хвост  нашей грозной  собаки,  северное  лето.
Заканчивался полевой сезон, и оранжевое громадное солнце  только  к
вечеру успевало растопить забереги - Северная Осень была в разгаре.
    Вы  когда-нибудь  видели  Северную  Осень?  Нет?  Тогда  скорее
собирайте  чемоданы  и  покупайте билеты  на  камчатский  бархатный
сезон.  Короткая,  как  выстрел, осень за две-три  недели  успевает
выплеснуть все краски, растянутые в России на долгие скучные месяцы
и   придумать  такое  количество  легких,  воздушных  и   сказочных
полутонов, заново изобретенных кусочков цвета и запаха, что  воздух
в  лёгкие прорывается с трудом - настолько он насыщенный и терпкий.
Даже если заранее ждёшь, начало никогда не успеваешь заметить.  Вот
еще  вечером  всё было как обычно: речка грозно урчала,  прорываясь
сквозь  завалы  к морю. Тополя перекликались, потрескивая  сучьями,
заигрывая  с тихими берёзками. Прибрежная голубика полоскала  ягоды
свои в ручье. И вдруг наутро всё меняется...
    Тайга стоит не шелохнётся, замерла. Редкие берёзки поднялись на
цыпочки,  вытянулись  в струнки, роняя по одному  жёлтые  листья  —
«любит - не любит...». Тополя, северные купцы-великаны, завернулись
в  обожженную  листву,  будто  в лисью  шубу.  Камчатские  гномы  -
карликовые  берёзка  и  ива  - багряно-красными  листьями  устилают
зеркала  луж  и  озёр. Голубика подрагивает синими  глазами  пьяных
ягод.  Чуть тронь куст за маковку, и в подставленную ладонь плеснёт
хмельного  осеннего  вина. Его терпким привкусом  пропитан  воздух,
настолько густой, что можно наливать его в кружки и заваривать чай.
И даже лиственницы не такие корявые, как летом. Притаились и сыпят,
сыпят  мягкими  иголками на звериные тропы, чтоб лучше  были  видны
кровавые  капельки  брусники.  И  только  лишь  отдельные  островки
стланика прицепились ближе к лысым макушкам сопок, и зелень хранят,
как  траур  по  ушедшему лету. Кто хоть раз это  видел  -  навсегда
потерян для железобетонного мира. Северная Осень — это наркотик,  и
если   ежегодно  не  давать  такому  человеку  хотя  бы  маленькой,
недельной  дозы,  он постепенно сгинет незаметно для  самого  себя.
Врачи будут выписывать мудрёные лекарства, листая рецепты восточной
и  западной  медицины  и так и не поймут, что  больному  требовался
только глоток, один маленький глоток Северной Осени.
    В  один  из  таких  осенних дней сидел  я  на  берегу  ручейка,
забытого  Богом, но зачем-то очень нужного нашему начальнику.  Мыл,
как  это  водится  у нас, у геологов, шлих, думал  о  том,  что  за
сегодня  это  уже  одиннадцатый, что в нём,  кроме  лёгкой  фракции
ничего нет, что вообще все левые притоки пустые, как барабан,  что,
собственно  и  требовалось  доказать. Работа  современного  геолога
часто  сводится  не  к  тому, чтобы что-то найти,  а  чтобы  научно
доказать:  мол,  там-то  и  там-то ловить кроме,  хариуса,  нечего.
Примерно  этим  я и занимался, когда почувствовал на своём  затылке
чей-то  приcтальный  взгляд.  Затем  сзади  хрустнуло  и  засопело.
«Лёшка,   -  решил я. - Раньше меня управился, шустрый  малый».  Не
спеша  домыв  шлих,  я  обернулся  и…  застыл  в  скрюченной   позе
радикулитчика.   За  спиной  хлюпал  простуженный   севером   ручей
Серталюди-мит,  впереди  терраса,  сложенная  кровавой  от   заката
галькой, нахмурила свисающие вместо бровей куски дёрна. За  террасу
из  последних сил цеплялись изувеченные, изломанные, закрученные  в
штопор  северными  морозами листвяшки.  Около  самой  чахлой  сидел
евражка  с  выпученными от удивления глазами, под  террасой  лежала
коряга - большая, тёмно-коричневая, равнодушная к происходящему.  А
ровно  на  полпути  между ружьём и моей отвисшей челюстью,  склонив
голову на палевый бок, по-собачьи сидел небольшой рыжий медведь  и,
как  мне  показалось,  улыбался,  гад.  «Ну-ну...»,  -  подумал   я
неопределённо. Ничего длиннее в мою голову не приходило.  Стоять  в
трудной  позе  было  не  столько неудобно, сколько  унизительно.  Я
напоминал   ресторанного  швейцара,  воровато   наклонившегося   за
оброненным  рублём, только шея у меня была гордо  изогнута,  как  у
брачного  гуся. Так простоял я довольно долго, но, наконец,  колени
задрожали,  подогнулись и я опустился на камень  с  остробритвенным
верхом,  что облегчения не принесло. Напротив, захотелось вскочить,
щёлкнуть   каблуками,  пройти  строевым  шагом,  отдать   честь   и
откланяться навсегда! Миша опрокинул голову на другой  бок  и  стал
ждать, какие па я исполню дальше. Со стороны могло показаться,  что
два  многоопытных геолога делятся впечатлениями после плодотворного
маршрута.
    «Ну, коллега, как золотишко?» - спрашивает тот, что массивнее и
лохматее.  «Да так, знаете, золотит там, где нас нет»,  -  отвечает
второй.  «А  что ж, батенька, может стараетесь недоста-а-точно?»  -
интересуется  первый.  «Да нет, стараемся  хорошо,  только  вот  не
золотит  что-то», - говорит ему второй,  почёсывая левое  ухо.  Так
сидели мы оба довольно долго. Солнце садилось, и удлиняющаяся  тень
от  Мишкиной  головы легла на мой левый сапог. Прошло ещё  какое-то
время,  как  вдруг  ветер солнце затащил за тучку,  и  на  миг  мне
почудилось, что не медведь это вовсе, а любимая корова моей бабушки
- Глаша, только обросла очень, дабы на Камчатке не замёрзнуть.
    Чтобы  рассеять  мираж, я медленно достал пачку  «Явы»,  закрыв
наконец  рот,  зажал зубами сигарету и чиркнул  спичкой.  В  глазах
моего  знакомого  зажглось  по огоньку,  и  он  запрокинул  голову.
«Минздрав  СССР предупреждает...», - вяло подумал я, глядя  на  его
довольную рожу. Я молча предложил ему закурить, он молча отказался,
видимо,  не курил. Сигаретный дым его явно интересовал, хотя  и  не
нравился.  Мой  лохматый друг фыркнул, облизал чёрный  нос  и  стал
неторопливо  перебирать лапами. «Жрать хочет, - равнодушно  подумал
я.  - Ждет, когда докурю». Так прошло ещё минут пять. Не знаю,  что
ему больше не понравилось: то ли я был слишком тощ, сигареты больно
ядреные или просто передумал.
    Так  или  иначе,  за полторы затяжки до фильтра  Михал  Михалыч
понял,  что от меня ничего путного не добьёшься, вздохнул устало  и
пошёл  по  своим  медвежьим  делам.  Но  пошёл  не  прямо,   а   по
касательной, к горке вещей на берегу, туда, где ружьё лежало. Долго
гонял  носом  воздух - нюхал налитый в кружку чай, потом  замер  на
секунду,  задумался, посмотрел на ружьё, на меня, решился.  Схватил
зубами  пробный мешок с сухарями - килограмма полтора и  не  спеша,
перекатывая  жир  на  загривке, поплёлся дальше.  Сухари  эти  были
последними  хлебными запасами нашего отряда. И хоть не сухари  даже
это были, а так, крошево, их ребята на последнем лагере забыли,  но
от  неслыханного нахальства я снова открыл рот, выронил  за  пазуху
дымящийся окурок и заорал что было мочи: «Мише-эль!!! Отдай сухари,
гад!».  Услышав  крик, он обернулся, посмотрел  на  меня  с  тихой,
затаённой в чёрных бусинках глаз грустью, как бы говоря: «Дурак ты,
дядя! Тебе в Москву, а мне зимовать еще». По всему было видно,  что
плюнул  бы с досады на мою бестолковость, если бы не мешок в зубах.
Так и ушёл в стланик.
    Хмурый  и  задумчивый вернулся я вечером в  лагерь.  Ни  о  чём
рассказывать не стал — засмеют. Кто поверит, что у бравого охотника
и   полевого   волка  последние  сухари  отобрали.  И  кто?   Рыжий
пестунишка!!!  Мы у них каждый вечер чуть не за ушами  чесали,  при
нужде нагоняя страху на косолапых куда больше, чем они на нас.  Так
что   я  решил  лучше  промолчать,  сохранить  завоёванную  личными
подвигами  репутацию и не стать причиной анекдотов  на  предстоящем
вечере  встречи полевиков. Вам первым рассказываю,  так  что,  чур,
никому.
    А  через  неделю  мы улетали. Перегруженный  борт  рывком,  как
штангист  взял  вес,  уходя немного вперёд и  вбок,  по  диагонали.
Сквозь  заляпанный иллюминатор мелькнули остатки лагеря:  колья  от
палаток,  недожжёная  гора  дров, размазанное  костровище,  остатки
«колоды» - самодельного промывочного прибора, самодельный же стол и
ещё кое-какие деревянные мелочи. Всё это на мгновение закрыло тучей
песка, перемешанного с листьями, ветками и мелким мусором, поднятым
свистящими лопастями. В ужасе убежал, размахивая крыльями,  забытый
за  корягой  кусок крафт-бумаги. Мелькнули и через  минуту  исчезли
знакомые и истоптанные в маршрутах места. Вот уже соседняя  долина,
пока  что  неизученная,  подмигнула  озером,  замёрзшим  по  краям:
«давайте,  мол, возвращайтесь!». В кабине «восьмёрки» стоял  вой  и
грохот,  разговаривать было невозможно, да,  честно  говоря,  и  не
хотелось. Каждый думал о своём, прилипнув к выпуклым иллюминаторам.
Всё. Уходим. Вернёмся ли? И когда...