А.Константиновский. ЦЕЗАРЬ

Исходный текст: А. Константиновский. ДАЛЕКИЕ ГОЛОСА. М.:Научный Мир, 2000 OCR&Выверка по тексту: 2002, "Творчество полевиков", в интернете впервые Иллюстрации отсканированы непосредственно с оригиналов автора.

Судьба свела нас совсем молодыми. Много воды утекло с тех пор. Но он тот, прежний, веселый и резвый, когда вспоминаешь его, встает перед глазами. Произошло это в Забайкалье, в моей первой серьезной геологической экспедиции. С маршрутами продвигались мы от золотого рудника Ключи через Ксеньевку и дальше вдоль Сибирской железнодорожной магистрали к полустанку со странным названием Сбега. Название это связано с тем, что возле нее "сбегаются” навстречу одна другой две реки: Белый Урюм и Черный Урюм. Сливаясь, они дают начало Черной, текущей на юг в Шилку. Стояла хорошая теплая погода. Несмотря на конец августа, лист венничная тайга на сопках и в речных долинах - падях по-забайкальски, еще не начинала желтеть и весело зеленела на солнце. Пока работали вблизи железной дороги, снаряжение нашего маленького отряда - палатки, спальные мешки, кухонный скарб перевозил на телеге, напряженной парой коней, Шеяб - местный житель. Днем, когда уходили в маршруты, он караулил лагерь и кашеварил. Но после первой же дневки возле шумной таежной речки, куда мы с трудом заехали по заброшенной проселочной дороге со свежими лежками кабанов, Шеяб попросил расчет. С сильным татарским акцентом он объяснил, что боится оставаться один в тайге. Речка плещет по камням, и ему кажется, будто кто-то переходит ее и подкрадывается к лагерю. С сожалением расстались - Шеяб был добрый малый. Володя - начальник отряда, нанял вместо него проводником и конюхом Ипполита Тимофеевича - сухонького бойкого старичка со станции Ксеньевка, гостившего в Сбегах у родни. Лошади, ранее взятые в аренду с конного двора золотого рудника Ключи, оставались в отряде и в дальнейшем должны были стать вьючными - мы уходили от железной дороги в дикие места вниз по реке Черной.

Ипполита Тимофеевича сопровождала красивая остроухая лайка черно- белого окраса по кличке Цезарь. Когда они появились в нашем лагере, и хозяин сложил свое добро на землю, пес, не дожидаясь приказаний, уселся возле котомки и одностволки сторожить. На нас, незнакомых ему людей, он не обращал никакого внимания. - Не подходи, не подпустит, - довольным голосом сказал мне Ипполит Тимофеевич. И не подлизывайся. Он это не любит. Вечером у костра я спросил хозяина, почему он дал такую необычную кличку кобелю. - Потому что красивый как Тезарь (он не выговаривал букву ц). Такой пестрый да важный. Вроде как не он при мне, а я при ем. Показывает себя... Другой раз даже обидно. Я его шшенком взял у проводников с поезда. Привезли с Амура. Кой-чему научил. Рябчиков вот подает. Стрёлю - он несет и прямо в руки подает. Я возразил, что это ж лайка, а не легавая. - Ну и што, што лайка? Пусть подает... А то больно важный, много о себе понимает. Одно слово - Тезарь. Он у меня и смеется, ей бо! Хошь покажу? - Ипполит сам по-лисьи усмехнулся, отрезал хлеба с ломтиком мяса и поднял перед Цезарем. Тот сел и взглянул на него своими косо посаженными, как у всех настоящих лаек, карими глазами. - Тезарь, смейся, етит-твою! И Цезарь, на время спрятав свою гордость, откровенно рассмеялся в лицо хозяину. Смеялся он на одну сторону и только пастью. Взгляд оставался жестким. Открывались белые зубы, нос смешно морщился и тоже кривился на сторону, а из пасти вырывался звук, как у человека, внезапно хохотнувшего. - Смейся ишо! Хошь закусить - заслужи. Смейся, тебе говорят! Цезарь повел взглядом, как бы приглашая нас с начальником в свидетели - ну что, дескать, делать с этим приставучим стариканом? И снова хахакнул, осклабясь и поддав носом вверх. Ипполит смилостивился и, видя, что мы дружно рассмеялись от такого чуда, подбросил лакомый кусочек. Цезарь на лету схватил и стал показно жевать, демонстрируя хозяину, что пропал бы без его подачек. О Цезаре в том давнем полевом сезоне осталось мало воспоминаний - работали недолго, вскоре наступила осень. Он охотно стал ходить со мной в маршруты, благо Ипполит Тимофеевич не возражал. В лесу хорошо искал белок, но особенной его страстью были соболь и куница, которых он выслеживал поразительно быстро. К боровой дичи оставался равнодушен. Подымал, сажал на дерево и только смотрел - не лаял. Уток доставал из воды охотно, так как вообще любил воду. Но вытаскивал их на ближайший берег, не заботясь о том, на каком нахожусь я. Я сердился, он умно и, казалось, с иронией поглядывал своими карими глазами: дескать чего нам мелочиться, хозяин? Вообще же, почувствовав слабинку, служил мне с ленцой, небрежно, хотя успел привязаться и вроде бы полюбить. Он как бы предлагал мне общение на равных. Выплывают в памяти эпизоды нашего дальнего похода... На одном из притоков Черной меня оставили кашеварить. Приготовив обед, я взял одностволку и, свистнув Цезаря, решил пройтись по опушкам в окрестностях лагеря. Почти сразу, как мы вошли в лес, Цезарь кинулся в гущу подлеска и, судя по донесшемуся оттуда хриплому с присвистом отрывистому дыханию, молча поднял какого-то тяжелого зверя. Но скоро появился, взглянул на меня, постоял секунду в раздумье и снова кинулся в чащобу. Все повторилось снова. В третий раз пыхтенье стало быстро перемещаться, и из зарослей, к моему удивлению и охотничьей радости, выскочил кабан. Он несся галопом в мою сторону, а за ним (или перед ним - в волнении я не запомнил) - Цезарь. Одностволку свою я заранее зарядил пулей. Все длилось какие-то мгновения, но хорошо запомнились темносерая горбатая спина с высоким мощным загривком, огромная голова и желтоватые кривые клыки, торчавшие из приоткрытой пасти. Кабан-секач скорее всего не видел меня, так как пробежал буквально в трех-четырех метрах. Я целил ему под лопатку и несомненно попал бы, если в последнюю секунду, решив сделать упреждение, не вынес бы мушку перед его грудью. После выстрела зверь молниеносно развернулся на месте, так что полетели клочья земли и мха, и так же быстро умахал в обратном направлении. Цезарь убежал за ним, но тут же вернулся и вопросительно поглядел на меня. Мы поискали кабана в чаще, но его и след простыл. Потом я подумал, что все хорошо обошлось. Ведь если бы я ранил зверя, то он с расстояния в несколько метров наверняка бросился бы на меня. А убежать по кочкам вряд ли удалось. И Цезарь едва ли смог бы помочь. От местных охотников я слышал назидательную и в то же время насмешливую поговорку: - Идешь на медведя - готовь постель, идешь на кабана - готовь дощок. Наш караван двигался по дороге, вырубленной уступом в скалах, высящихся вдоль левого берега Шилки. Скалы эти обрываются в воду, лишь местами у их подножья тянется узкая полоска галечного бичевника, омываемого волнами. Дорога проложена еще в прошлом веке, раньше Транссибирской магистрали. Ширина ее позволяла ездить по ней на почтовых тройках. Теперь заброшена и разрушается: во многих местах обвалилась или рассечена промоинами. Через них лепится по крутизне узкая конная тропа. Грустная картина - пропадают даром тяжкие труды давних строителей. На участке, где надоевшие граниты сменились белыми как сахар мраморами, я увидел выбитую на скальной стенке надпись в память о тех, кто руководил работами. "Строители. 1900 год. Инж. Фельдтъ, тех. Имшенецкий, Гуненковъ, Дурсеньевъ, Метляевъ, Полковой, Зотовъ, Тессаро". Когда я показывал надпись Ипполиту Тимофеевичу, Цезарь находился рядом. Он бегло взглянул на скалу, потом отвернулся и, навострив уши, стал разглядывать угрюмые в пасмурный день просторы Шилки. Время от времени он презрительно пыхтел, слегка надувая щеки, недовольный задержкой в пути. Проследив за его взглядом, я невольно вспомнил недавний жутковатый случай на этой самой дороге. Мы тогда осторожно проводили завьюченную лошадь по тропке над обвалившимся участком. На самом ответственном месте вьючный чемодан уперся окованным углом в выступ скалы. Отодвинуться от нее было нельзя - слева зиял провал в круто уходящую вниз, до самой реки, промоину. Я робко посоветовал нашему напористому начальнику осадить лошадь назад, развьючить и протащить груз через опасное место на руках. Но Володя вместо ответа упрямо и зло хлестнул лошадь. Та рванулась было, но жестко упершийся вьючник не дал ей ходу. От рывка копыта задних ног сползли с узкой тропы на каменистую осыпь над обрывом, и несчастная лошадь, теряя равновесие, с отчаянным тонким ржанием поднялась на дыбы... Какое-то мгновение она замерла в этом страшном положении, перебирая передними ногами, потом навзничь повалилась в провал. Она рухнула на спину, тяжело ударившись вьюками о скальное ложе промоины, и затем бешено закувыркалась вниз. Во главе с Володей мы с криками кинулись следом, вызвав камнепад. Цезарь оказался разумнее и, обежав опасное место, спустился к Шилке раньше нас.

Чудом уцелевшая лошадь к тому времени выскочила из воды. Она шумно отряхнулась и тут же стала лихорадочно щипать чахлую травку по краю бичевника. Ее спасло спружинившее седло,обе луки которого от страшного удара заметно разогнулись. Из-под свисающей гривы на глаза текла кровь из рассеченного лба, и Цезарь заботливо, по-братски, облизывал ее мокрую морду вокруг раны. Один вьючный чемодан оторвался и медленно уплывал вдоль берега. Володя без труда выловил его. Лошадь сильно расхромалась на переднюю ногу. Я был неопытен, но понял, к чему может привести недоброе упрямство. А вот мы идем по тропе в зарослях шиповника - шипижки по-местному. Тяжело нагруженный Орлик мощными ногами продирает нерасчесанную гриву кустарников и высокой травы, которые свешиваются с обеих сторон и сплетаются над тропой. Пока эти заслоны вновь не соединились, Цезарь старается не отставать и бежит вплотную, касаясь кончиком носа лошадиных ног. Внезапно конь на ходу приподнимает свой рыжий хвост, и увесистые катыши тяжело сыплются на голову Цезаря. Тот от неожиданности взвизгивает и трясет головой, хотя стряхивать, собственно говоря, нечего. Наш дружный хохот явно обидел гордого пса - он даже не оглянулся на нас, только повел ушами. Как-то в маршруте я набрел на куст шиповника, усыпанный спелыми, уже хваченными первыми заморозками ягодами. Начав лакомиться, я обратил внимание на Цезаря: он переводил взгляд с ягод, которые я снимал с куста, на меня - как отправляю их в рот. Потом подошел и, брезгливо морщась, тоже начал жевать ягоду за ягодой, всем своим видом показывая, что понял мой намек и воспользовался им. Неподалеку от устья Черной на опушке Цезарь азартно залаял. Я подбежал и увидел лежащего в кустах гурана - самца сибирской косули, попавшегося в проволочную петлю, поставленную местным охотником. Гуран был мертв, хотя пока не вздулся. Его сухонькую голову украшали изящные рожки. Подошедшие Володя и Ипполит решились освежевать козла и взять мясо. Я себе вырубил рожки. Они и сейчас, много лет спустя, напоминают мне Цезаря - вставлены внутрь раскидистых лосиных рогов на стене над кроватью. Друзья, приходя в гости, смеются: - Саш, это у тебя прорастают большие рога? Еще в селе Горбица на Шилке, где мы останавливались ночевать, я договорился с Ипполитом, что в конце похода он уступит мне Цезаря. Торжественная передача состоялась в старинном селе Соболино ниже по Шилке. Мы устроились на ночлег в добротном бревенчатом доме с крепким забором заплотом по-сибирски. Цезарю отвели на ночь пустую собачью будку на широком подворье и посадили на цепь. А сами с хозяином, родственником Ипполита, сели отметить конец похода и пожелать Цезарю хорошего в новой жизни. Ипполит Тимофеевич после первых же стопок охмелел, стал сбивчиво произносить хвастливые речи, пустился в пляс. От керосиновой лампы на стены и потолок он отбрасывал причудливые прыгающие тени. Устав и запыхавшись, предложил спеть хором. Мы спросили, какую песню он хочет. - Нашу - казацкую забайкальскую! - Какую же? - Про Ваферлея! и Ипполит затянул, не дожидаясь нас, надтреснутым тенором, ногой начав отбивать такт: "Пошел купаться Ваферлей, оставил дома Доротею, с собой он пару, пару, пару пузырей-рей-рей берет он, плавать, значится, не умея..." Тьфу, забыл, едренть, дальше слова. Чего молчите, не подпеваете? - и озорно посмотрел на нас. На меня от первых же слов нахлынули воспоминания раннего детства... Совсем маленький, я сижу на коленях у папы. По стенам и низкому потолку вот так же двигаются большие тени от людей за столом, освещаемых керосиновой лампой. У нас гости, ныне давно исчезнувшие люди. У некоторых поблескивают пенсне... Такие же ссыльные начала тридцатых годов, как и отец. Они поют шутливую старую песню про бедного Ваверлея и его верную Доротею, дружно подхватывая припев... Со слов мамы я знал, что это было в Енисейске. Песню, которую предложил спеть Ипполит, конечно же завезли в Забайкалье еще в царское время политические ссыльные, если не декабристы. Слыша ее с малых лет от старшего поколения, наш проводник с полной уверенностью считал песню исконно забайкальской... Через день мы были на руднике Ключи. Мне надо было возвращаться домой - в университете давно начались занятия. Однако начало пути чуть не закончилось неожиданной аварией. Рудник покидали втроем: студент-вечерник Цветмета старослужащий Анатолий, прихвативший конец войны и как обычно по тем временам долго служивший после нее, Цезарь и я. Водитель грузовика, согласившийся подвезти нас в кузове до Могочи, был явно нетрезв. Но что было делать? В машине перед этим возили кирпич, и после первых же ухабов поднялось облако красной пыли. Красивое, наверное, было зрелище со стороны! Где- то посередине нашего пути на горной дороге машину начало сильно водить. Справа по ходу тянулись скальные обрывы, слева - высокий крутой откос. Анатолий был шофером первого класса. Профессионально оценив обстановку, он забарабанил по крыше кабины. Водитель не вязал лыка, но баранку не уступил, пьяно заверив, что довезет в лучшем виде. Не помогли и предъявленные ему водительские права. Поехали дальше. Мой бывший фронтовик беспрестанно матерился. Лишь временами, отдыхая душой, садился на корточки перед Цезарем и, держась одной рукой за борт кузова, беседовал с ним на каком-то птичьем языке, который по его мнению должен был понимать пес. Цезарь стоял, широко расставив ноги для удержания равновесия и опустив пушистый хвост, до того лихо закрученный кольцом. Он уныло слушал речи Анатолия, подлетая вместе с кузовом на ухабах. За час езды он от кирпичной пыли стал красным. Мы прикидывали, как будем выпрыгивать в случае чего. Но все произошло так быстро, что никто не успел даже двинуться. Машина, резко вильнув, мгновенно развернулась вправо поперек дороги и несильно ударилась бампером в каменную стену. Мотор сразу заглох. Все трое, включая Цезаря, выпрыгнули на дорогу. Толя, ругаясь на чем свет стоит, распахнул дверцу кабины, и шофер вывалился ему на руки. Загрузив его с моей помощью в кузов, Анатолий сел за руль и оставшийся путь до Могочи проделали без приключений. В поезде по дороге домой я решил назвать Цезаря Байкалом в память о Забайкалье. Ему в то время было только два года, и он должен был привыкнуть к новому имени. Теперь жалею. Прежнее, казавшееся мне тогда излишне выспренним, было, пожалуй, лучше. Он ездил со мной во многие экспедиции - в Туву, на Амур и далекие горы Южного Верхоянья. Помню, когда я работал на северо-востоке Тувы, в прекрасной Годже, Байкал однажды сумел один надолго задержать здоровенного медведя. Мы ехали верхами с напарником по тропе, пересекающей южный безлесный склон сопки, и в течение долгого времени слышали на одном месте злобный лай внизу, в частом хвойном лесу у ключа. Когда до меня дошло - кого, судя по голосу, держал Байкал, то поспешил к нему. Однако ветер переменился, медведь почуял нас и пошел как танк ходом на противоположный заросший склон долины. Я увидел его уже издалека, вне ружейного выстрела - на фоне свежевыпавшего первого снега он показался мне черным и громадным. По следам на мокром снегу мы восстановили картину: зверь вертелся на пятачке, а вокруг вплотную оставил свои следы Байкал. Когда мой храбрый пес вернулся, не сумев задержать напуганного медведя, то долго не подходил ко мне - смертельно обиделся. А как радовался он, когда после остановки лагерем на несколько дней мы снова пускались в путь! Вперед, навстречу новым приключениям, - пела душа веселого бродяги... Лошадь, на которую я садился, он приветствовал по-своему: высоко подпрыгивал и лизал в морду. Перед концом полевого сезона, когда мы несколько дней стояли в поселке Систиг-Хем на берегу Большого Енисея - Бий-Хема, я слег с высокой температурой и был оставлен в домике Смолина, радиста подбазы. Партия тем временем ушла в горы на левобережье заканчивать съемку. Вместе со мной остались двое рабочих, которых начальник велел отправить на базу в Кызыл первым же бортом: ребята попались разболтанные, толку от них не было. Но спецрейс АН-2 сильно задерживался, и радист договорился с местным авторитетным человеком плотогоном Посохиным, что тот возьмет обоих до Кызыла к себе на плоты. Байкал, пока я болел, бегал вокруг дома, охотно стерег наше времен ное жилище и иногда заскакивал ко мне проведать. Лежа в полузабытьи, я слышал его лай, и на душе становилось спокойнее. Но к моменту, когда спустя неделю впервые вышел из дома, кобель бесследно исчез. Смолин был постоянно занят и не мог следить за ним. Тщетно я метался по маленькому поселку. Наконец, кто-то сказал, что Байкала утром увезли на плоту наши рабочие. Я был в отчаянии. Картина кражи прояснилась через несколько дней, когда в поселок с попутным рейсом прилетел Посохин. Он подтвердил, что Байкала повез к себе в Кызыл Васька Бушманов, сказав, что якобы купил его у меня. Но по пути передумал и продал собаку в Сейбе - крохотном, в три-четыре дома поселочке на берегу Бий-Хема в 70 км ниже по течению перед ущельем с порогами. Байкал попал в рабство к местному жителю, балующемуся охотой. Излишне говорить о моих чувствах.

Через три дня знаменитый плотогон снова повел плоты, захватив с собой меня и мою верховую лошадь. Огромный плот состоял из трех подвижно соединенных между собой звеньев - "ставов" с мощными "гребями" на головном и хвостовом. Причаливая, Посохин "отурялся" давал развернуться этой махине хвостом вниз по течению. Так мы и пришвартовались у Сейбы. На прощанье Посохин показал мне дом, куда был продан Байкал, и соседнюю избу, где живет его сват. - У него заночуешь, он тебя поддержит. А энтому куркулю, что твово кобеля купил, скажешь, что я, Посохин, свидетель - собака краденая. Плот отчалил, и я с неспокойным сердцем поднялся на высокий берег. Моральная поддержка знаменитого плотогона была очень кстати, но я все равно волновался. Солнце садилось за высокий хребет Семь Братьев. В поселочке никого не было. Внутренне приготовившись к бою, я открыл калитку и ступил на вражескую территорию. Пусто... Вдруг в углу, между сараем и бревенчатым заплотом - забором, загремела цепь: оттуда на меня пристально глядел мой дорогой Байкал! Я кинулся к нему, радости нашей не было предела. Он визжал, лаял и прыгал, пытаясь лизнуть в лицо. Одной рукой я прижимал кобеля к себе, другой поспешно освобождал от цепи. На шум выскочила хозяйка и заорала, что скоро вернется хозяин и мне покажет. В ее голосе, однако, не чувствовалось уверенности. Я крикнул ей, что собака моя, что ее украли, а свидетелем у меня в случае чего обещал быть сам Посохин. Услышав это, она обескураженно замолчала. Скорым шагом мы вышли с Байкалом за ворота и отправились на соседний двор к свату. Тот, узнав в чем дело, встретил приветливо. Байкала по его совету на ночь заперли в крепкий сарайчик. - От греха, паря. Кабы тот со зла не стрёлил его через заплот. А сам ночуй у меня и ничего не бойся. Поздно вечером, уже при луне с одностволкой в руках пришел бородатый крепкий мужик устрашающего вида. Он с порога попер было на меня, но узнав от хозяина, что собака краденая и что Посохин свидетель, сердито умолк. Потом прорычал, чтобы я заплатил ему за недельный прокорм моего друга. Я возмущенно отказался. Он посидел еще немного на лавке у порога, пробормотал мне тихую угрозу и ушел восвояси. На заре я тихо вывел свою кобылу из стойла, заседлал, попрощался с гостеприимным хозяином и крупной рысью выехал с подворья. В неприятельском доме на стук копыт скрипнула дверь и кто-то вышел на высокое крыльцо. Но я уж не разглядывал и, опасаясь погони и расправы, погнал лошадь по хорошей, торной тропе, уводящей в тайгу на сопки. Байкал весело мчался то впереди, то сбоку, радостно косясь на меня. Далекий путь до Систиг-Хема мы проделали благополучно. Жаль только было брезентовой куртки, которую я легкомысленно подложил под себя на седло, когда разогрелся от быстрой езды. Она незаметно выскользнула, а возвращаться искать было рискованно. К домику Смолина мы добрались уже при луне. Несколько лет спустя пришлось побывать на Амуре, где работали вдоль нашего и по договору с китайцами - вдоль их берега. Река после слияния Шилки и Аргуни у села Покровское расширяется до полукилометра. Течение довольно быстрое: переехать на веслах поперек реки не удавалось - лодку сносило, даже когда загребали наискось против течения. Вдоль нашего берега встречались редкие села и погранзаставы. Китайская сторона была совершенно безлюдна и щетинилась глухой тайгой. Погранич ники знали Байкала и смотрели сквозь пальцы на то, что я брал его время от времени на китайский берег.

Однажды я целый день находился там на одном месте, описывая шурфы в густом лесу на стометровой террасе. Байкалу это надоело, и он куда-то смылся. В сумерках я посвистал ему и спустился на берег Амура. В условленное время за мной с нашего берега прислали моторку. Байкала не было, и пришлось, скрепя сердце, уехать без него, соблюдая пограничный режим. Палатки стояли у воды, и я уже в полной темноте в течение полутора часов после своего возвращения ждал призывного лая на том берегу. Вдруг неподалеку послышался легкий плеск воды и сопение: Байкал переплыл мощную реку, вылез из воды, шумно отряхнулся и бросился ко мне, облизывая руки, лицо и радостно визжа. Это было поразительно - место, где я садился в моторную лодку и куда, опоздав, должен был прибежать Байкал, находилось напротив лагеря. Переплыть Амур строго поперек собаке явно было не под силу. Стало быть, он догадался зайти вдоль китайского берега вверх по течению На пятьсот-семьсот метров, чтобы его не пронесло мимо наших палаток. Видимо, в нем проснулся древний инстинкт - от якутских охотников я позднее слыхал, что волки хорошо учитывают скорость течения в реке, когда им нужно попасть на другой берег в точно определенное место. Он очень любил большие веселые компании - придет, привалится к ногам теплым боком и водит ушами. В то лето у нас работал завхозом некто Шепилов - плутоватый бездельник лет сорока. Кисть одной руки у него была скрючена, как лапа хищной птицы. Этот человек любил потравить байки, когда собиралась большая компания и не было рядом начальства. Мы как-то спросили, не на фронте ли он попортил свою руку. Шепилов кивнул, и мы попросили рассказать, как это случилось. Он дословно поведал следующее: - Под Сталинградом, сами знаете, трудно приходилось. Немцы прижали нас к Волге. Чувствуем, конец приходит... Тут вызывает меня маршал Жуков и говорит: "Ваня, мы в мешке. Бери армию, действуй!" Я ему отвечаю: армию, товарищ Жуков, мне не надо. А дай мне сотню отпетых и ракетницу. - Ну и как же, Иван, ты вышел из положения? - Шепилов слегка замялся. - Как вышел? Так и вышел - перелом в Отечественной войне произошел, погнали мы немцев... Наивные первокурсники разинули рты, слушая это. А Олег Касперович, дюжий моторист, усмехался. Когда почему-то смущенный Шепилов ушел, он сказал, что всю войну жил в одном бараке рядом с ним, что Иван на фронте не был, а служил в Бутырской тюрьме надзирателем и руку ему изуродовали заключенные. Последний раз Байкал был со мной в экспедиции, когда ему исполнилось девять лет. Я начал работать в Южном Верхоянье. Тайга там “ленточная” - развита только по долинам рек и ручьев. Склоны гор каменистые, большей частью безлесные, местами с зарослями кедрового стланика. Сходив со мной несколько раз в маршруты по сопкам, отяжелевший уже Байкал в дальнейшем стал оставаться с каюрами, а когда лагерь перемещали - переходил на новое место с караваном вьючных оленей. Так ему было легче - и ноги по камням не бить, и переходы гораздо короче. Поначалу я сердился на него, старого. И он хитрил: делал вид, что ждет - не дождется выхода со мной в маршрут. При этом прыгал, старался лизнуть в губы, радостно обнюхивал карабин и всякие пахучие ремешки, особенно сыромятные сшивки. Но стоило отойти от лагеря и начать подъем на крутой каменистый склон, как он скучнел, незаметно отставал, показывая вид, что озабочен чьими-то следами на мхе. Я издали встречался с ним взглядом, и он смущенно опускал голову. Иногда же прятался за ствол дерева, изображал, что раскапывает там чью-то нору и смешно выглядывал одним глазом. Я уходил один и уже сверху видел, как он, убедившись, что хозяин окончательно ушел, медленно и уже не таясь возвращался к приветливо белевшим в лесу палаткам и звенящим боталами оленям у дымокуров. Но однажды Байкал тряхнул стариной. С Аникеевым - сопровождавшим меня техником-геофизиком, мы ушли за два перевала в далекий маршрут. Было уже часа три пополудни, когда мы, перебравшись через очередной острый гребень, уселись под ним на нагретую солнцем щебенку сделать записи и передохнуть. Байкал, как мы знали, остался с каюрами в лагере и должен был перейти с ними на новое место. Вдруг совсем близко позади нас за гребнем раздалось частое, запаленное дыхание. С криком “медведь!” Мишка Аникеев резко развернулся назад, выставив перед собой карабин. В ту же секунду из-за гребешка появился... Байкал. Он, видимо, решил, что я покинул его навсегда и потому кинулся ко мне, жалобно повизгивая, уткнулся носом в колени и замер. Я крепко обнял его. Пронзила мысль, что скорее всего это последний с ним маршрут... Даже циничный и насмешливый Михаил был тронут собачьим порывом и молчал. Каюры вечером рассказали, что долго искали оленей и тронулись в путь только в середине дня. Когда караван прошел несколько километров, Байкал подсек утренний след, где мы с Аникеевым свернули с тропы, начав подъем на сопку, и кинулся догонять меня. - Оннако за хозяином пошел старый. Любит он тебя. Мы звали его, но он не вернулся. Совесть проснулась, что с тобой не пошел. Ближе к осени Байкал сделал мне напоследок бесценный подарок. Отряд расположился на ночь в небольшом распадке на ковре из белого ягеля в приветливом редкостойном лиственничном лесу. Пока ставили палатки, вырубали и привязывали оленям на шеи шангаи - полуметровые тяжелые чурки, чтобы далеко не уходили, и громко переговаривались между собой, Байкал убежал в крохотный боковой распадок. Там, в гуще плотно стоявших листвянок у ручья, он начал кого-то облаивать. Продолжалось это с полчаса. Поставив палатку и наладив костер, я обратил внимание на незнакомые нотки в его голосе. Лаял он отрывисто, без злобы, как бы выжидательно. Все происходило неподалеку, метрах в ста от лагеря и казалось чепухой. Поэтому без ружья я не спеша стал подходить. Сначала увидел своего стареющего красавца - белый с черным плечом бок, выразительную черную голову с тонкой белой полоской между глаз. Байкал сидел под крупной лиственницей в классической позе - подняв кверху остроухую голову и изредка взлаивая. Когда я подошел вплотную, он уставился мне в глаза, как бы пытаясь что-то сказать или предупредить. В ту же секунду с вершины дерева с грохотом крыльев сорвался матерый глухарь... Насколько я помню, это был единственный случай, когда мой друг облаял глухаря и притом так умело, что заставил того сидеть на одном месте рядом с гомонящим лагерем чуть ли не полчаса! Этот полевой сезон действительно оказался у меня с Байкалом последним. Со следующего года нас стали забрасывать на базу экспедиции самолетами через Якутск и Алдан, так что возить собаку стало сложно. К тому же в каменистых горах даже молодой лайке было бы трудно. Байкал стал оставаться с моими родителями и младшим братом, проводя лето в подмосковных деревнях, куда они уезжали в отпуск, и уподобился боевому старому генералу, отошедшему от дел. Он умер четырнадцати лет, прожив в нашей семье двенадцать. Уснул в темноватой передней родной квартирки на Соколе, повернувшись головой на восток. Хоронили его вдвоем с младшим братом - увезли в большом, видавшем виды экспедиционном рюкзаке в подмосковный весенний лес. Могилку устлали еловым лапником, тело обернули полиэтиленовой пленкой. Я ласкал напоследок родную голову, гладил лоб, трогал слегка затвердевшие уже бархатные уши... Казалось, что мой друг спит. Неподалеку кто-то стрелял из ружья - было время весенней охоты. Гром выстрелов гулко разносился по лесу. И нам с братом казалось, что это прощальный охотничий салют... Куда все ушло, мой умный и насмешливый, навеки молодой Цезарь?