Эх, ребята, все - мура,
Кроме дыма от костра,
Кроме ржавых труб от печки,
Кроме той затертой речки,
Где намыл свой первый шлих, 
Написал свой первый стих,
И вообще, где первый раз
Сам себя от скуки спас.
Все, как сказано - мура,
Кроме инея с утра,
Над палаткой звезд в ночи,
Да мерцания свечи,
В речке отблеска луны,
Кроме краешка весны,
Кроме первого прости,
И последнего пути.
Остальное все, братва,
Летний снег и трын-трава!

Геологи, так уж повелось, народ непоседливый. Причём профессия здесь вторична, главное – черты характера. Легенд об этих людях ходит множество: мол, борода, молоток, гитара, потрёпанная штормовка и необъятных размеров рюкзак за спиной. Что таскает геолог неимоверные тяжести, овеянный со всех сторон северными романтическими ветрами и леденящим солнцем. Что зарабатывает бешеные деньги, сам неприхотлив, задумчив и бесшабашно смел, как моргановский флибустьер. Или, как сказано классиком: «Геолог - помесь вьючного животного с человеком» Глупости это всё, особенно в отношении заработков. Да и остальное, мягко говоря, как и всякая легенда, не соответствует действительности. Таскать сами геологи очень даже не любят – не барское, мол, дело - используя для этого разные виды воздушных и наземных, живых, полуживых, и вообще практически неодушевлённых механизмов, как то: самолёт-вертолёт, вездеход, машина, лодка, олень ну и, конечно, лошадь. Но мы всё механическое железо при описании пропустим сразу, чтоб не загрязнять окружающую среду с немногими остатками девственной природы.

«Green peace»-овскими средствами передвижения остаются лодка, олень и лошадь, не считая экзотического верблюда. Но, поскольку вьючить что-либо на оленя дело невыразимо сложное (шкура у него живет отдельно от организма, своей самостоятельной жизнью), то весь ваш увязанный груз можно два с половиной раза обернуть вокруг оленьего крупа без всякого вреда для животного. Это создаёт дополнительные трудности и отнимает время, и без того драгоценное летом. Поэтому при заброске в действительно неподвластные цивилизованной технике районы все геологи предпочитают лошадь или лодку. Да, да, остались ещё на этом шарике места, даже издали не напоминающие не то что скоростное и благоустроенное европейское шоссе, но даже нашу, родную, российскую разьёдолбаную дорогу. Случалось и мне в бытность свою геологом, четыре-пять километров пути проходить за пятнадцать-шестнадцать часов. Когда уже не то что по сторонам, а под ноги смотреть силёнок не осталось, и только «м…ать!!…ать!!!», как подорожная молитва вперемешку с гнусом висит над медленно ползущим караваном, а количество мата, высыпаемое интеллигентными и воспитанными геологами на сотню метров пути, сравнимо с бесчеловечной бомбардировкой Дрездена. В таких-то вот лешачьих заколдобинах лошадь не только средство передвижения и перетаскивания, но и зачастую ваш друг, спаситель и последний товарищ. Если вы, конечно, сможете с ней договориться не как царь природы со своей подданной, но как равный с равной.

Как известно, лошадь соперничает с собакой за право первого приручения человеком. Тяжело сказать, кто из них завоюет пальму первенства, вероятно, всё же собака, поскольку она не сохранила уже своей первозданной дикости и взрывной силы. Она более предсказуема в своём поведении и, соответственно, менее интересна. В то время как лошадь... Впрочем, обратимся к фактам. Во времена оные, как известно, лошадь была вторым после женщины воспеваемым существом, а это говорит если не обо всём, то о многом. Сведения обрывочны и не точны, известно лишь, что наскальные рисунки и фрески с изображением лошади появились задолго до первой письменности. Стоит сказать, что за годы Советской власти геологами-селекционерами выведена совершенно новая, необычная и нигде толком не описанная порода лошадей. Это какая-то очень хитрая помесь лошади Пржевальского, дикого мексиканского мустанга и североамериканского медведя гризли. От первого своего предка она унаследовала размеры консервной банки, от второго – неукротимый нрав и от третьего – волосяной покров и прожорливость. Способность питаться жалкой таёжной травой, мхом, еловыми шишками и секретными топографическими картами делает её неуязвимой для любой рыночной экономики. И ещё, стоит развеять миф о необычайной грузоподъёмности этих тварей, слухи о которой растут, ширятся и скоро достигнут веса и возможностей танка средней величины. Точно мы не замеряли, но заметили, что поднять такая лошадь может ровно в два раза меньше, чем съесть.

Однако о лошадях – позже. Вьючный сезон запланирован на следующий год. А в этом мы вчетвером изображаем из себя бывалых капитанов, этаких покорителей водных стихий, водяных чертей и даже делаем вид, будто мы запанибрата с самим Нептуном. И для достижения своих золото-маршрутных целей используем самое неприхотливое средство передвижения, которое ни кормить, ни ловить, ни заливать солярой, ни сращивать траки или ковыряться в железном сердце не требуется. Лежат себе три ярко кричащих оранжевых зверя на косе и ничего не просят. Вроде всё хорошо, но мы не знали еще, что их требуется регулярно подкачивать, мыть, сушить, производить с ними сложные хирургическо-штопально-клеющие операции и... любить. Да, да, именно любить. Они ведь живые, лодки-то. Вы в этом сами скоро убедитесь.

Хотя начинается всё намного раньше, ещё в «Городе». Из подвалов Геологоразведочного института вытаскивается шмотьё, или «табор», с лежалым ароматом прошлых сезонов, состоящим из конгломерата пыли, кострового дыма, прошлогоднего солнца, тушёнки, трёхнедельного непрекращающегося дождя, свежепойманного хариуса, бензина, палёного железа от печки, ежевечерних геологических споров при регулярно гаснущих от комарья свечах: «Морена – не морена, аллювий – не аллювий, и откуда здесь вообще оказались отложения четвертички, ледник, что ли приволок на себе и бросил за ненадобностью?», и ещё много и много чего знакомого, своего, родного. Затем всё это перетряхивается, докупается, утрамбовывается, заколачивается, увязывается и, наконец, отправляется с соответствующими табличками: «Грузоотправитель» - «Грузополучатель». Жареная курица в дорогу. Заштопанная выцветшая куртка-«кенгуру»,* упакованная топографическими картами, компасом и карандашами, приятно, по-родному, будто мама, обхватила плечи. Семь часов лёта на «ИЛ-86»-ом, два на «Аннушке», четыре на «Ми-8» и вот мы на точке.

Свистящий вертолет взлетает, распугивая в стороны ломаные ветки и мелкий песок на косе, затем уходит вбок и скрывается в распадке. Выброшенный груз лежит беспорядочной и пока не разобранной кучей. На нас вдруг, сверху, падает вакуумная тишина и покой, настолько контрастирующие с последней суетой и хлопотами, что в первые часы кажется, будто ты попал на другую планету. Что, в принципе, так и есть. Затем, покурив и наслушавшись тишины, мы начинаем разбирать груз и устанавливать лагерь. И первое, что при этом достают из горы шмоток, – это чёрный от копоти прошлогодних лет чайник, таганок, заварку, обожженные «солдатские» кружки с обмотанными берестой рукоятками и кусковой сахар. И пока остальные ребята рубят колья для палаток, натаскивают на ближайшие два-три дня дрова, сортируют вьючники, разбирая посуду, спальники, лотки, лопаты, «колоду»** и ещё очень многое и многое, что пригодится в четырех месячном сезоне, я начинаю первое в этом году священнодействие – готовлю первый за лето ПОЛЕВОЙ ЧАЙ!!!

Здесь хочется немного отступить и для жителей других галактик, не бывавших не только в «поле»***, но и в сколь бы то ни было серьёзном лесу, объяснить, что это такое. Чай, как известно, первыми стали выращивать и готовить китайцы – мудрая нация с глубочайшей историей и культурой. Они же культивировали сотни видов и разновидностей чая и десятки способов его приготовления. И глиняную посуду используют, и бульки, до которых должна вода вскипеть, считают, медитируя над чайником. Доводилось и мне пробовать разные сорта и бывать на настоящих чайных церемониях. Не спорю, всё это очень красиво, эстетично и вкусно, но! Если бы хоть один китайский император хоть раз в жизни, попробовал то, что готовлю я в первый день таёжного лета... Он бы долго-долго плакал от изумления и счастья, личного повара высек бы веткой сакуры и издал специальный указ, запрещающий приготовление чая иным способом. Жаль только, что ни одного китайского императора за все таёжные годы я не встречал. Тем более, что для него, императора, достаточно грустные новости, поскольку настоящий полевой чай готовится при одновременном наличии специального прожженного за несколько лет котелка, специальной воды из чистейшей горной речушки, специальных смоляных дров и, главное, специального же таёжного воздуха. А вот заварку, как ни странно, используют самую обычную, помните, «Индийский», со слоном, первый сорт? А это всё, согласитесь, откуда у них, у китайцев взять? Что у них вообще есть, кроме риса, бамбука и пороха?!

Итак, как уже было сказано, первое – это котелок. Это достаточно большая дюралевая полукруглая посудина с самодельной ручкой из стальной проволоки, поскольку родная сгорела ещё два года тому назад. Но дело не в посудине, а в том, что за пять-семь, а то и пятнадцать таёжных лет эта дюралька куда лучше и вкуснее, чем самая великолепная китайская глина, пропиталась тем волшебным ароматом лесного дыма, таёжных закатов и хариусиной воды. И поэтому в первый полевой чай котелок отдаёт обратно, будто любимой женщине, всю свою страсть, любовь, зимнюю грусть и долгожданное предчувствие первой встречи. Второе – это вода. Хотя само слово вода для того, что будто сытая дикая кошка, урчит и мурлыкает перед вами, совершенно не подходит - больно оно обыденное. Скорее всего, это космический нектар, впитавший в себя за миллионы лет всю энергетику улыбающейся луны, леденящего якутского солнца и горячий холод звезд из других галактик. Эту воду можно не то, что пить, а резать, мазать на парной хлеб и есть, до того она тягучая и вкусная. Третье – смоляные дрова. Годится и заскорузлая, изломанная холодами листвяшка, и пихтач, и скукоженный редкий березняк, но, конечно же, самое лучшее – это жирный, как деревенский боров, смоляной стланик. Он самый хитрый из всего, что растет на севере. Когда все другие деревца, будто стойкие оловянные солдатики, пытаются выжить и выстоять в минус пятьдесят-шестьдесят мороза, и, надо сказать, далеко не всегда им это удается, этот хитрец вместо теплой шубы укрывается песцовым снегом и на всю долгую зиму ложится под ним спать, обнимая Матушку-Землю. И чем они там, обнявшись, всю зиму, занимаются - только им и Богу известно. Но то, что точно известно нам, геологам, что всю сексуальную энергию Земли стланик во время приготовления чая или еды передает нам, вкладокопателям – берите, мол, пользуйтесь. Берем. И пользуемся. Может быть, именно поэтому ищем потом всю жизнь. Чего ищем, кто нас просил? Точно уж не Матушка-Земля, оно ей надо? Хотя она у нас щедрая – на то она и Мама.

И последний ингредиент, без которого не получится настоящий полевой чай, - это таежный воздух. Воздух есть разный, и аромат и энергетика у него разная. Например, деревенский воздух пахнет парным молоком, покоем, крестьянским потом, картофельной самогонкой и тягучими русскими песнями. Городской – суетой, долларами, дешёвыми амбициями, дешёвой же, никому во Вселенной не нужной беготней от самих себя и быстрой, на скорую руку, любовью. Воздух шоссе пахнет скоростью, жжеными шинами и руганью водителей друг на друга. В русском лесу пахнет сегодня отравленными заводами грибами, щебетом птиц, свежевыловленным вялым подлещиком и разбросанным на многочисленных пикниках мусором, но главное – реками русской, не очень русской и совсем чужой крови, пролитыми неизвестно кем, когда, за что, за какие такие идеалы?!! А вот воздух северной тайги - это совершенно другое дело. Он имеет ни с чем не сравнимый аромат, осязаемость, запах и вкус. Наверное, такой же вкус у воздуха был миллионы лет назад, в доадамову эпоху. Тогда, когда не было ничего, кроме Земли и Бога. Потом, как известно, Создателю стало скучно, Он сотворил человека со всеми печальными для планеты последствиями, выветрившими напрочь с Земли ароматы Всевышнего. Но таки есть ещё, есть укромные уголки, которых Господь крылом своим коснулся и оставил там всё, как прежде. И пахнет там всеми пятью миллиардами лет земной истории. И, если прислушаться, то можно отличить волнообразное дуновение вулканического воздуха неолита, запаха папоротника мезозоя, морскую горечь мелового периода и трубный крик мамонтов последнего пока на Земле оледенения. Итак: котелок, вода, стланик и воздух. А теперь попробуйте представить все эти сухофрукты вместе и только на секундочку вообразить, какой в результате получается чай. Представили? Завидно? А я его пил, Нектар от Всевышнего.

Попили чаю, помолчали, и началась обычная, будничная работа. Поставили на ровной, чистой от тальника террасе лагерь, разобрали и рассортировали весь многочисленный геологический «табор». И тут в первый же день сезона выяснилось, что лодок взято в два раза меньше необходимого, а оставшиеся к разряду плавсредств отнести можно лишь условно, как явно музейные экспонаты. Все три лодки давно уже потеряли свой кричащий ярко-оранжевый цвет, марку и порт приписки, и своим внешним видом напоминают сморщенный осенний листок с обглоданными гусеницами краями. Одна из них умудряется погружаться под воду быстрее, чем её накачивают, у двух оставшихся тоже давно наступил постклимактерический возраст. Сначала мы бегаем, схватившись за головы, выясняя, кто отвечал за проверку комплектации лодок, и разрабатываем план изготовления Тур-Хеердаловских плотов. Но, откинув эту идею как невыполнимую, за отсутствием тростника и бамбука, мы приступаем к невозможному: с помощью клея «БФ–88», наждачной бумаги, кусков резины и главной российской помощницы – такой-то матери пытаемся фактически заново склеить для себя средство передвижения. После двух-трёх дней нейрохирургических операций и реанимационных работ лодки постепенно превращаются в «ЛАС-3» и «ЛАС-5» или «Лодка авиационная спасательная» грузоподъемностью триста и, соответственно, пятьсот килограмм. И вдруг, несмотря на пессимистические прогнозы нашего молодого рабочего Сашки Коваленко, они, к всеобщему удивлению и восторгу, начинают, хотя и с трудом, но плавать - для чего, собственно, и были предназначены.

Ну и вот, начался полевой сезон. Вечером, как водится, тяпнули за его открытие выписанного из института «для протирки оптической оси микроскопа» спиртику, покурили настоящих сигарет, пока ещё не чаю – не конец сезона. Разбили по «двухсотке», то есть по карте с масштабом два километра в одном сантиметре, предстоящие в ближайшие дни маршруты. Сейчас такие в любом книжном продаются, а не так давно геолога, потерявшего хотя бы один лист карты, отправляли не золото для страны искать, а лес для неё же, родимой, валить за «сдачу подлым империалистам» сверхсекретных сведений о нашей территории. Но, это, к счастью, дело прошлое. Другие времена, спасибо, Тебе, Господи. Но, хотя времена пришли другие, работа пока осталась прежняя.

Пошлепали, как капли затяжного дождя по натянутой крыше палатки, день за днем монотонные геологические будни. Рутинная работа. Никакой поэтизированной романтики. Но до последнего, закончившегося столь печально перехода еще далеко. А пока с первого лагеря забиваются близкие и дальние маршруты. Вечером на геологическом курултае решили, что начальник партии Филиппов Виктор Петрович будет ходить в маршруты вдвоем с Сашкой Коваленко, молодым рабочим - первый раз в поле. Должен же кто-то образцы за главным геологом таскать. Из нас четверых только он умный, нельзя ему физически надорваться. Я, в нарушение всех техник безопасности, должен выкручиваться в тайге один. И вовсе не из героизма или удали, просто не с кем больше. Четвертая, Галка Суслова, лучший таежный Похлебкин всех времен и народов, нас в лагере подкарауливала. Должен же кто-то по вечерам мужские ошметки, вернувшиеся после легендарных маршрутов, кормить. Когда, зачастую, бывает, возвращается из тайги уже не геолог, а только слабая, едва различимая тень от него. Полупрозрачный фантом, едва живой призрак. Великая была женщина, в плане реанимации полевиков вкуснейшей, а, главное, душевной едой.

Закладывается пара «выкидушек» т.е. выходов на несколько дней маленькой местной партии из одного-двух человек, лишённых и без того не очень густых плодов цивилизации, как то - палатка, спальник и полог от комаров. С легендарными ночёвками при нодье, искусанными и опухшими до монголообразного облика мошкарой физиономиями, многократной щлиховкой, пятнадцатью-двадцатью килограммами проб за плечами, сбитыми в пузыри отвыкшими за зиму от сапог ногами и моментально сброшенными наеденными за зимнюю камералку килограммами. Кто не слышал, нодья это два-три бревна, поставленные параллельно друг на друга, с зажженным между ними костерком. Якобы, по легенде, должна не тухнуть всю ночь и равномерно на несколько метров распространять мягкое бабушкино тепло. Ну, практически русская печка в вашем родовом имении. Романтика.

К слову, чуть-чуть о романтике. О, эти поэтизированные ночевки при нодье. И тепло, мол, и комфортно, и мухи, в смысле комары, не кусают. А кто-нибудь из вас пробовал?! На самом деле ощущения такие, будто ты спишь зимой, в подъезде, при открытом окне, но на батарее десяти сантиметровой ширины. Когда острые концы веток алебардами вонзаются в рёбра. С одного боку дует ледяным ветром, с другого жар кусается сквозь штормовку, сверху капает дождь, ну и, конечно же, северные братья одиночества – комары и мошка - с остервенением и голодным рыком отгрызают у тебя здоровенные куски мяса. Словом, те ещё ощущения. И, раз уж отвлекся на романтику, расскажу о северных братьях по одиночеству – комарах. Природа – Мама мудрая. И, согласно закону сохранения энергии, он же компенсации, если где-то чего-то недостаёт, Господь воздаст другим и, зачастую, с лихвой. Как вы, наверное, слышали, на севере не то, что из живой реки сырую воду пить можно (что для большинства россиян граничит с тихим помешательством). Но вас там ни гадючья змея не укусит, ни поганый гриб-лихоимец не отравит, ни жабята не обожгут, скорпион и сколопендра не приморят и даже безобидных наживочных червяков там не водится – не выживает никакая пакость зимой при минус пятидесяти-шестидесяти градусах. Казалось бы – живи не хочу...

А вот как вы себе представляете Северного Комара?!! Так же, как его вырождающегося российского собрата? Он ведь, бедненький, российский, прежде чем вас попытается укусить, своим «Вззззз…» всю душу измотает. И боится, он и стесняется, сам смущён до глубины души доставляемым неудобством. И место ищет понежнее – хоботок то слабенький, будто соответствующий орган у иссякшего мужчины. Словом, надоест вам, как тёща в гостях, пока, наконец, укусит. То ли дело северный комар-волчара! Свои размеры, длину и прочность хоботка, а главное – свирепость он сохранил со времён ледникового периода, когда ему в одиночку приходилось убивать шерстистых носорогов и мамонтов. Жабят, змей и других ядовитостей там нет, вот Господь Бог и компенсировал. У них, у Северных Комаров, конкуренция и битва меж собой за каждый миллилитр быстро пробегающей мимо крови такая... Кто из вас знает, что на севере комарихи, из женской солидарности, живут и нападают голодными стаями, похожими на небольшие облака по одному - полтора метра в диаметре? Представьте, что вы идете по тундре, а с подветренной от вас стороны преследует и бросается на свежатинку два - четыре комариных клана. Семья Корлеоне отдыхает. Причём все эти миллионы голодных тварей не ждут и не стесняются. Они знают, что если они сегодня у вас кровушки не попьют, то завтра помрут голодной смертью вместе с нерождёнными детьми, внуками и правнуками. Посему бросаются они на вас метров с пятнадцати, не останавливаясь на подлёте, вонзают как копье в первое же попавшееся место почти сантиметровое жало - через три слоя одежды, пока ещё даже лопасти комариные не остановились, стараясь побыстрее вас пронзить, отожрать лакомый кусочек и смыться. Так что, если неподготовленному человеку комар бьёт в спину, тот, с непривычки, как бык от удара кувалдой, в изумлении падает на колени и конвульсивно трясет головой. Я наблюдал это со стороны неоднократно. Накомарником в маршруте пользоваться бесполезно – душно в нём, и пот заливает глаза. Любые антикомариные мази тем же потом или дождём через три минуты смывает - не убережёшься.

Мошка - та вообще забирается под одежду и вгрызается порой в столь интимные места, куда вы даже жену не каждую ночь допускаете. Представьте, что вечером в палатке, каждые пятнадцать минут приходится очищать фитиль у гаснущей свечки и заново её зажигать. Не напившиеся за день кровушки комарихи в отчаянии кончают жизнь самоубийством на глазах у равнодушных геологов, как Жана Д`Арк, бесстрашно бросаясь в пламя. Так что после нескольких полевых сезонов русский геолог приобретает такую дублёную комарами шкуру, что не то что на гвоздях и шурупах, вместо йогов, спать способен, а забрось его в чингисханово время – Россия бы победила. Ни стрелами его не пробьёшь, ни острой саблей не зарубишь. Утопился бы желтолицый завоеватель от бессилия, да и всё тут! Так что северная романтика, вещь, конечно, хорошая, но это с какой стороны посмотреть. Хотя, конечно, кто что видит. Глаза одинаковые, а находят все разное. Вот вы когда-нибудь в полнолуние смотрели в небо?! Не задирали наверх голову в поисках всем известной Большой Медведицы, длиною пальца высчитывая Полярную звезду. А именно «Смотрели в Небо», одновременно ощущая и своё ничтожество, и своё единство с бесконечной Вселенной. При этом каждой клеточкой впитывая в себя, как морская губка, из космоса лекарство от человеческой суеты, безумия и глупости.

И вот представьте, что в такую ночь, навлюблявшись в звезды, вы идете на ночную рыбалку на тайменя. Таймень - это такой сибирский пескарь, достигающий иногда роста косой сажени и пятипудового веса. Ловят его все лето, но самая интересная, захватывающая до мандражирования ваш разум и душу рыбалка начинается под осень - «на мыша». Вот как это все происходит. Мышь, казалось бы, и есть мышь. Но не все так просто. Плавают эти амбарные купчишки не хуже уток-нырков, и именно в конце лета их, как современных китайцев, охватывает миграционное беспокойство. Они начинают организованными чартерами и в одиночку шляться туда – сюда по тайге, форсируя, будто элитные «боевые пловцы», попадающиеся на пути водные преграды шириной от небольшого ключа и вплоть до Енисея и Лены. Этим и пользуется, нагуливая к долгой зиме жирок, сибирско-якутская водная элита - ленки и таймени. Поэтому «мыш», искусственный рыбацкий зверюга - утяжеленная винная пробка, обернутая бархатистой шкуркой, и обвешанная, как придворная модница бриллиантами, здоровенными тройниками чуть не с кулак величиной. Рыбья дурилка. Ночью, при луне, забрасываешь её после свирепого переката в омут и медленно подтаскиваешь к берегу. Таймень стоит в глубине местной Марианской впадины и, хитро прищурив на плоской голове глаза, зорко наблюдает сквозь миллиарды вселенских звезд за проплывающими зажиревшими к осени купцами. Выискивает пожирнее и поаппетитнее. То и дело в ночи слышится лопатообразный удар хвоста по воде. «Дядька» ужинает.

Так вот. Пошел я как-то на рыбалку, за «дядькой» именно в такую романтическую ночь. Рыбки свежей захотелось. Тушенки, видите ли, мало было. Однако за несколько дней до этого мной местному рыбьему клану было нанесено несмываемое даже чистейшей якутской водой оскорбление – ихнего пахана я выловил, сварил из него вкуснейшую уху, сварганил жаркое и по-животному, без свечей и любимой девушки, съел с товарищами по партии. В смысле геологической. В связи с чем, как стало потом известно из случайно выловленного нами протокола собрания блатной сходки, состоявшейся в неизвестном омуте, рыбьими авторитетами мне был вынесен смертный приговор вендетты. Исполнить его Фиши поручили небольшому, но спортивному полутораметровому камикадзе, в благодарность за что обязались кормить всю его семью до самой смерти отборными мальками. Итак, сама история - как все было Фишами профессионально спланировано и организовано. Перейдя вброд, по протокам, в кромешной темноте несколько рискованных перекатов, я нашел удобный и аппетитный для нагула хвостатых омуточек, забросил мыша и только стал медленно накручивать жилку на катушку, как тут же ощутил глубокий рыбацкий оргазм – удар по спиннингу мощной и свободолюбивой рыбы, через леску. Но, как ни странно, к моему полному изумлению, таймень не то что не выказал обычного, яростного сопротивления, а вовсе даже наоборот, фактически сам вышел на берег и тихонько лег на прибрежную гальку, будто пуританская скромница на брачное ложе в первую ночь. Глазки долу потупил: «Берите, мол, меня, я согласная».

Теперь-то я понимаю, для чего этот сибирский самурай силы берег. Как на сходке Фиши порешили, так все и делал, лихоимец. Усыпив своей полной покорностью мою и без того доверчивую сибирскую бдительность, дождался, когда я наклонился освободить от мощных челюстей боксера свою нехитрую приманку, этот речной Майк Тайсон мокрым холодным хвостом нанес мне мощнейший апперкот в челюсть – профессионально отправил в нокдаун. И пока я был в плавающей прострации, извернулся и всадил в правую руку два из трех висящих на «мыше» тройника. Часть крючков оказалась крепко зажатыми у него во рту между зубами, а часть вонзилось мне в ладонь. Как дикого мустанга заарканил, рыбий киллер. Когда мой любимый зверь – медведь - по весне покидает свои роскошные зимние апартаменты (берлогу в просторечии), и первый раз после полугодового перерыва справляет большие, но естественные надобности, то он при этом издает такой утробный рык - корабельный ревун отдыхает. Слышно на сотни метров: больно ему, лохматому. Так вот, когда крючки, своими шершневыми жалами прошив мясо, вонзились в кость на моей же, их любовно точившей правой руке, я заревел куда громче, чем весенний символ русской олимпиады. С медвежьим рыком упал Митя на эту рыбацкую мечту и попытался прижать её к земле - обездвижить. Но он, таймень, профессиональным приемом самбиста швырнул меня через плечо. Видимо, в реке все чемпионаты по подводной борьбе выигрывал и начал накрепко принайтованного геОлуха тащить, как подстреленного командира, к себе в реку. Вот он для чего, мудрый, силы, экономил. Чего не учел этот русалкин сын - во-первых, борьбой я тоже занимался, хоть и не совмещал её с заплывами по Лене, а во-вторых, у меня желание и дальше золото в закрома Матери Родине добывать было явно сильнее, чем до весны под водой проплавать.

Очень жаль, что этот спарринг никто не снимал на видео. «Диалоги о рыбалке» потеряли свою лучшую передачу. Отвлеклись куда-то, вечно их не дождешься. Представьте - полтора метра натренированных стремительным течением скользких красивых мышц и шестьдесят килограмм орущего геолога тянут друг друга в разные стороны – один на сковородку, а второй в омут. Я не знаю, сколько мы с ним танцевали парный рок-н-ролл в партере, поочередно перекатываясь то на косу, то на отмель. Мне показалось, недели две, не меньше. Наконец, в последнем рывке попытавшись, раз уж не утопить, то хотя бы запомниться - откусить мне ухо, этот Майк Тайсон, достойный отпрыск Нептуна, два раза щелкнул у моего виска челюстями и затих. Сдался. Я лежал на нем сверху, уткнувшись мокрой и перекошенной от живого счастья мордой в песок, и пытался сложить вместе две последние пульсирующие в голове мысли.

Во-первых, какой пьяный леший меня дернул на геофак поступить, а не в мирные философы податься – по-лоханкински в мягком кресле рассуждать о бренности бытия и сермяжной правде; а во-вторых, кто мне теперь, живому и радостному, будет крючки из мозолистой лапы вырезать. До ближайшего хирурга в принципе не так далеко – километров четыреста, добежать, конечно, можно, но, боюсь, обратно к завтраку опоздаю. Мужики на выкидушке, в лагере только Гала, а она при виде живой крови каждый раз пытается в спячку, как осенний медведь, упасть. Дилемма. Однако что делать, пнул себя в характер и пошел. Дотащить до лагеря, а не бросить эту вкусную сволочь мне самолюбие вкупе с национальностью не позволили. Уже тихонько, не как Потапыч весной, а с безобидными, интеллигентными матерками, напевая про себя «Чёрт занес меня когда-то в горный институт...», я принес своё тело вместе со сдавшимся на жаркое тайменем в лагерь. Позвал и объяснил Галине ситуацию. И, не найдя взаимопонимания у поварихи на тему хирургического вмешательства в мой организм (в смысле кто из нас двоих это будет делать), я сам, с помощью стакана жидкости для протирки оптической оси микроскопа, острейшего охотничьего ножа и все той же российской помощницы – такой-то матери переквалифицировавшись на время из геолога в Пирогова, избавился от вцепившегося в руку собственного произведения – рыбьей обманки. Кто кого чуть не обманул, елы-палы.

Мстительно предвкушая, как утром позавтракаю своим чуть не состоявшимся киллером, позвал зарывшуюся от страха с головой в спальник Суслову, и мы уже вдвоем - Гала наперстком, а я как герой дня стаканом - русской Живой Воды обеззаразили изнутри организмы. За победу разума и духа над бренной плотью. К чести Фишей сказать, после этого случая и вплоть до конца сезона они от меня отстали, признав за старшОго, и то ли из уважения, то ли со страху, ловились, как оголодавшие на современном аквариумном платном пруду карпы. Выслуживались. Доказал.

Так что романтики в таежной жизни зачастую не больше, чем юмора у Петросяна – больше тошнит, чем радует. Помню, в один из сезонов, в верховьях реки, в долине которой мы ковырялись лопатами, как Пирогов в теле скальпелем, выискивая вкусненькое и золотое, находилось карстовое озеро, мирно спящее между гор со времен последнего ледникового периода. В течении двух месяцев, пока поисковики вели шлиховые и шурфовочные работы, одно чем-то обозленное на людей облако несколько раз за день купалось и барахталось в этом озерке, похрюкивая от удовольствия и почесывая, как деревенский боров, свои бока. Вволю напившись студеной воды, наша Туча закручивалось в штопор над головами у непрошенных в тайгу гостей и досуха, до капельки, выжимала из себя всю накопленную сырость. Потом, как тяжелый бомбардировщик Б-52, ложилась на правое крыло, разворачивалась на обратный курс, прячась за хребтом, делала над долиной обратный круг, опускала в студеное озеро лицо, и, заново вдоволь наглотавшись ледяного вкуснючего нектара, вновь заходила на бомбежку. Мстила геологам за несанкционированные Богом раскопки. Ночью наша Туча укладывалась на заслуженный отдых за хребтом и дрыхла, просматривая цветные якутские несбыточные сны о жарком лете и, мы не раз слышали, чуть-чуть при этом похрапывала. И так до следующего утра и площадной бомбардировки ледяными каплями. Зато у нас ночью была великолепная возможность навлюбляться в космос, наблюдая, как все миллиарды звезд у Господа на ладони чистым жемчугом переливаются – небо то девственно чистое, без туч.

А с утра весь тот великолепный сезон в мокрой до нитки штормовке (зонтики, видите ли, с собой не захватили) мы землю до плотика расковыривали в поисках дьявольского металла, неугомонные. Что ни говори, романтика, ерш твою медь. Заболтался я тут с вами. Речь-то должна была идти совсем о другом. Итак, наконец наступает день сплава. Сплав – это такое дело, когда несколько вроде бы неглупых людей, большинство из которых с высшим образованием, а то и учёной степенью, грузят на трёхсоткилограммовые лодки по три четверти тонны и потом всё лето удивляются, почему они не плывут. «Завьючивание» лодок процедура на первый взгляд самая обычная, на деле процесс весьма и весьма трудоёмкий, требующий знаний, опыта, мастерства и ювелирной точности. Необходимо абсолютно чётко, навскидку, рассчитав на глаз по весу и габаритам все ваши вьючники, спальники, палатки, печки, лотки, лопаты и баулы распределить, отцентровать и уложить их по лодке, засовывая в образующиеся щели деревянные, железные и тряпочные мелочи так, чтобы «ласточку» не перевешивало ни на один из бортов. В противном случае вы рискуете уйти под воду вслед за грузом на ближайшем же серьезном перекате или завале. После чего вы укутываете свою лодку брезентом, перетягивая её верёвками, будто лентами новорождённого младенца, дабы не замочить и не растерять на сплаве драгоценный груз. Но, даже если вы к началу сезона и не являетесь в этом деле профессионалом, то уже через первые пятнадцать-двадцать километров пути, застряв на каждом попавшемся вам перекате или отмели, распеленав, перетащив на ближайшую косу пару-другую сотню килограмм груза, и, заново загрузив их на пятьдесят - сто метров ниже по течению, вы плывёте до следующего переката или отмели, вспоминая всех знакомых вам русалок, речных чертей, водяных и Нептуна в придачу не переводимыми ни на какой язык чисто русскими фразеологическими оборотами, известными вам с юности и украшенными собственной фантазией и воображением.

В результате уже через один-два сплава вы становитесь в этом деле не то что профессионалом, а виртуозом высшей квалификации такого уровня, что к концу сезона умудряетесь проделать весь процесс за считанные минуты, посрамив тем самым подвиги самого Геракла и русских былинных богатырей. На первом же переходе у нас каждая лодка получила своё собственное имя, отражающее её внешний вид и характер. У начальника отряда за бледно-розовый цвет и внешнюю квёлость лодку прозвали «Фламинго», у Сашки Коваленко за пронырливый характер и её, и самого хозяина, «Хохол». Мне же досталась «ласточка» с обнадёживающей кличкой Моби Дик, данной за непокорность и тягу самостоятельно принимать решения относительно своего курса движения и конечной цели сплава. Управлять такой лодкой может только человек отчаянный, склонный к авантюризму и ни во что не верящий, кроме Бога и своей звезды. Сам бесстрашный Флинт удавился бы на грот-мачте после первого же перехода, поставив счастливую тринадцатую заплату только на один левый борт. Будто подбитое торпедой и потерявшее управление судно, накреняясь то на левый, то на правый борт, Моби Дик грудью, как в последний бой, бросался на каждый завал, рыча и огрызаясь в ответ на ваши слабые попытки и уговоры придать ему нужное направление движения. Словом, с характером была лодка – вся в хозяина.

Но переход от перехода мы узнавали каждый о своем напарнике все больше и больше. Притирались друг к другу. Приноравливались. Точнее, приноравливался больше я. Поскольку у Дика на любую тему было свое, индивидуальное мнение. Если б он умел не только плавать и разговаривать, но и ходить, то мне в маршрутах точно бы советы давал, с какой сланцевой щетки лучше пробы для шлиховки брать. Поэтому на сплаве, прежде чем сделать тот или иной разворот или вираж, я спрашивал у Моби Дика совета и разрешения. «Как, мол, Вы, уважаемый, не против, если мы в эту протоку повернем? Не очень Вас затруднит?»

По утрам я уже привык, выбравшись из теплого кукуля, весь в оленьей шерсти и выстукивая зубами песню «Сырая палатка и писем не жди», прежде чем заготовленные с вечера смоляные дрова с треском и руганью выгонят на улицу из палатки близнецов Мороз и Холод, приходить на лежбище к нашим лодкам и, похлопывая по блестящему от росы крупу Моби Дика, здороваться с ним и желать своему другу удачного дня. С меня-то что, от такой мелочи, убудет? А у моего товарища, пока он греет на солнышке свои стариковские шелушащиеся бока, весь день хорошее настроение. Как результат - он каждый раз на сплаве выбирал самый приятный, легкий и красивый маршрут. Лао Цзы сказал: «Хочешь взять - отдай». Что я и делал, увы, в своих мелочных, геологических корыстных интересах. К большей части трагедий в жизни приводит один и тот же грех. Под какими бы личинами он не прятался и каким бы сладким соусом себя не поливал: гордыня. Много раз потом, вспоминая и анализируя случившееся, я так и не смог понять, что меня заставило, несмотря на матерную ругань старика Моби Дика, не послушаться его и повернуть в эту злосчастную протоку. Думаю, что именно она. Гордыня.

В то печальное утро, впрочем, как и почти всегда, у Старика Дика было не важное настроение. Чем ближе к осени, тем невыносимее и заносчивее становился его характер. Но я к этому уже привык. Возраст есть возраст. Пропуская между ушей его несмазанное скрипящее стариковское ворчание, я взнуздал и укутал своего водоплавающего боевого коня брезентухой, и накрепко притянул ее сверху к рыжему крупу Моби веревками. Потом помог утрамбовать груз поплотнее молодому Сашке, пиная в брюхо брыкливого Хохла. Поварихе Галинке и начальнику Филиппову пожелал удачи, они должны были сплавляться на следующий день – камералили. Выкурив из предпоследней потаенной пачки сладчайшую болгарскую сигарету, по-гагарински дал отмашку - поехали! Мы столкнули цепляющиеся за отмель жирными боками лодки в воду и тронулись в последний переход. Вот елки-палки, звучит прям как в последний путь. Как знал. Осень уже лизнула своим радужным цветным языком якутскую тайгу. Первый тонкий лед на заберегах хулиганил - бросался в нас солнечными зайчиками. Старался, как озорной мальчишка, попасть точно в глаз. Стайки желтой лиственной хвои, вперемешку с веточками, ольховыми и ивовыми листьями сбивались в рыбьи косяки и сопровождали, как дельфины, наш маленький караван.

В потаенных уголках, после завалов, там, где их течение медвежьей когтистой лапой достать не могло, они важничали, прижимались друг к другу миллионными толпами и, не поймешь, то ли изображали из себя аппетитный планктон, то ли просто грелись боками холодной осенью. Мимо проплывали обжаренные якутским солнцем до золотистой хрустящей корочки террасы. Кое-где, на обнажениях, остались после нас геологические подписи - расковырянное расчистками мясо земли. Ох, сколько же его родимого, этого мяса земного, геологу за свою жизнь приходится перелопатить. Героическому солдату стройбата и не снилось. Каждый сезон по Курской магнитной аномалии перекапывали. Только обходились без тяжелых грузовиков и экскаваторов. Ручками все, ручками, только кайло и лопата - вечные друзья вкладокопателя. Мы плыли между небом и землей, хотя настоящие капитаны говорят, что плавает только то, что в проруби. Но мы именно плыли, как НЛО по воздуху между Отцовским небом и Матушкой землей, то ускоряя свой бег на ревущих перекатах и порогах, то затихая и затаиваясь на плесах, практически прекратив движение и закручиваясь в таежном вальсе вместе с лодками на почти невидимых водоворотах. Река, как падишаха опахалом, щекотала нас винегретным ароматом мокрой осенней гальки всех цветов и размеров, рыбьей чешуи, речного водолаза - ручейника, журчащих из воды притопленных кустов и свежего шустрого якутского хулигана - хариуса. Этот компот куда вкуснее, по насыщенности, радужным оттенкам и глубине, чем мягкий запах нежнейшего парфюма вашей невесты в первую ночь. По берегам встречались редкие березовые и тополиные рощицы, изломанные холодами листвяшки, заросли тальника - легкомысленнее молодежной тусовки - и редкие вкрапления стланика. Но куда чаще стояли, накрепко сцепившись в круговую поруку ветками, могучие гиганты-самураи - Якутские Ели. Из-под нависших у комеля мшистых бровей сучковатыми дулами глаз они наблюдали за порядком в тайге. Местные авторитеты. Незамеченным мимо не проскочишь - таможня. Веет от них ароматом буддийского спокойствия, вперемешку с северной глубиной и силой. Попробуй после этого похулиганить в тайге – сразу выгонят.

Так мы и пробирались, крадучись, на надутых красных пузанах-вертолетах, то стремительными рывками бросаясь вперед, в атаку на перекатах, то зависая на плесах, покачивали над мокрой бездной лопастями-крыльями самодельных сращенных торцом дюралевых весел. Когда удавалось выскочить на спокойный и длинный плес, я, по укоренившейся привычке, вытаскивал прижатый к грузу веревкой спиннинг с игривой сверкающей колебалкой на конце лесы и пять-семь раз успевал провести по омуточкам шуструю блесенку, швыряя ее в разные от лодки стороны. Нет-нет, да и удавалось соблазнить из щедрой реки за переход парочку трех-пяти килограммовых ленков, а то и небольшого таймененка. Тогда я пропускал у них сквозь жабры тонкий, но прочный фал и принайтовывал добычу к лодке. Весь переход они шли сопровождающими наш караван обозленными субмаринами, свирепо скалясь и шевеля плавниками. Зато на чаевке, или уже вечером, к ужину, в меню бывало не вчерашнее лежалое, а свежее, парное, вкуснейшее и таящее во рту мясо. В лучшем ресторане мира вам точно такого не подадут. Откуда у них живые и нежные якутские хвосты?! В лучшем случае уха из искусственной семги. Да и то, готовить её хваленые повара с международными дипломами не умеют. Не ходите больше туда, пожалуйста. Приезжайте лучше к нам, на Лену. Я, вас так и быть, угощу. Не то что пальчики оближете, а руки себе по локоть отгрызете.

Опять отвлекся. Итак, последний переход приближался к концу. Пока я блеснил, Сашка Коваленко ушел вперед и уже наверняка к этому времени начал разворачивать лагерь, натаскивая для вечерней ухи и чаевки дров. Нам оставалось с Моби Диком пройти до последней, намеченной рядом с удобной вертолетной площадкой стоянки километра три, не больше, когда меня Водяной Леший будто за болотный сапог дернул раздающимся вдали из левой протоки ледяным водным ревом. На любопытство и «слабо» взял, мол давай, сплавай, посмотри как там интересно, что это такое рычит. То ли в сговоре с водяными авторитетами – тайменями был, решив отомстить за съеденного камикадзе, то ли просто из удальства и ухарства, но подцепил он меня лихо. Ну что я, опасных перекатов, прижимов, бурунов и порогов, что ли, в своей жизни не видел? Мальчик любопытный, седьмой сезон за плечами. Должны же были у меня уже если и не разум, то хоть какие-то мозги на базе веселого геологического опыта появиться. Так нет, гордыня помешала. Резко ударив по воде от себя левой лопастью, и тут же с силой крутанув к себе правую, я развернул тяжело просевшую лодку и повернул налево, в узкую протоку. Так вот зачастую походы налево и заканчиваются, весьма печально для настоящих мужчин. Едва я зашел в узкую протоку - тут же течение, как полярный волк в глотку оленя, вцепилось в лодку, и потащило нас на своем загривке. У меня засосало под ложечкой от нехорошего предчувствия, и, как выяснилось буквально через пятьдесят метров, не зря.

Меня достаточно сложно чем-то напугать. Но от увиденного я на доли секунды замер как монументальная статуя Будды у города Лэшань в Китае. Вывернув из-за резкого, ломаного поворота я глазами приговоренного к смерти увидел лицо разводящего расстрельного взвода перед командой «Пли!» Узкий желоб природного водосброса на крутом вираже упирался в нагромождение пней, сучьев, коряжин, валежника и деревьев. Завал щетинился выставленными отточенными пиками обломанных веток, очищенных течением от коры и напоминающих торчащие из открытого перелома острые кости, но к самому моему ужасу, между ними плотно сидела брошенная лесными разбойниками-старателями, железная бочка из-под соляры. Она была намертво вбита рекой между двумя поваленными в воду обломанными елями. И только страшный, располосованный валуном, бок у бочки вывернутыми рваными краями, как казацкой шашкой, распарывал хлеставшую сквозь завал воду. Что произойдет через две-три секунды, я понял мгновенно, но что-либо сделать было уже поздно. Узкая, воющая от предвкушения протока несла нас обоих точно на торчащие пики ободранных от коры веток и рваный кусок железа. Сейчас хлестанет нежный резиновый бок Моби Дика об этот противогеологический еж, и сразу придет ему и мне обоюдный конец. За эти оставшиеся мгновения я даже сапоги снять не успею. А попасть в откатанных болотниках под завал - все равно, что из нагана себе в рот выстрелить. Самоубийство лихача-одиночки. Хотя почему одиночки? Умрем вместе, на брудершафт. Друзья все-таки. Казалось все, надо сдаться и в состоянии внутренней нирваны со счастливой улыбкой на обросшей за лето физиономии уйти под завал. Мало ли геологов не вернулось из полевого сезона в город: одним больше, одним меньше. Но характер заставлял меня бороться за жизнь до последнего. И вовсе не потому, что умереть боюсь: бывало уже, ничего там страшного нет. А скорее так, из скорпионьей противности – сам все должен решать, а не какой-то склад из мертвых равнодушных бревен на моем пути к цели.

Моби Дик прошептал обреченно «Я ж тебя предупреждал...». Я заорал, как капитан эсминца: «Полный назад!!!» и сколь было силы, попытался дать обратный ход. Но сращенные по типу байдарочных весла великолепны для того, чтоб подправлять груженную, как тяжелая баржа лодку на течении, а вовсе не выгребать этот перегруженный танкер вверх по порогам. Завал клацал по воде отполированными ветками как белая акула-людоед зубами. Окровавленный на закате бок Моби Дика, не смотря на мою отчаянную борьбу приближался к оскаленной пасти бочки. Три метра, два, один, последний отчаянный удар веслом по воде….. Все. Конец. Отточенные пики еловых алебард навылет прошли сквозь лодочные ребра - заводские швы, в его оранжевую грудь, а бочка ржавыми нечищеными зубами полоснула нежное резиновое мясо. Моби Дик громко охнул на выдохе, в последние секунды своей надутой геологами жизни. И в тот миг, когда сознание его стало гаснуть, в последнем уже судорожном напряжении, как лошадь надоевшему седоку, Дик врезал мне по пятой точке своей кормой, подбросил вверх и вышвырнул друга-наездника в якутский воздух. Я вылетел ласточкой и, прокувыркавшись метров семь, шмякнулся уже за завалом на гальку, на косе. Разодрал себе в кровь щеку, разбил бровь и здорово повредил ухо, но под завал не ушел. Моментально вскочив на ноги, я бросился обратно к реке, хоть чем-то помочь товарищу уже не мог. Дик булькающее хрипел простреленными легкими выпуская воздух. Его хрип перешел в едва слышное шипение, потом в сип, он конвульсивно дернулся и затих. И только разодранный лодочный бок колыхался течением прощаясь со мной как ручонкой ребенок. «Пока-пока».

Не знаю сколько, стиснув кулаки и зубы я смотрел на это безжизненное трепыхание. Что-то жгло разодранную щеку. Потом уже понял что слезы. Груз, образцы, шлихи, пробы, фотоаппарат со всеми пленками, полевые дневники и еще куча ценных вещей погибли вместе с Моби Диком на дне притока Лены. Ни достать образцы, ни похоронить спасшего меня старика, я потом уже не смог. Снять его безжизненное, обвисшее тело с торчащих пик на стремнине было нереально. Весь груз ушел на дно омута, под гибельный завал. Почти половина кропотливо собранных за сезон материалов погибла. При этом да, я остался жив. Благодаря Моби Дику. Да, громадная часть проделанной работы легла на дно. Благодаря мне. Но разве это было важно? Я понял, что в этот день потерял пусть ворчливого и зачастую несносного, но настоящего друга. Навсегда.

Москва, декабрь 2008г.

** «колода» - самодельный промприбор для добычи золота состоящий из трех досок со «щеткой» на дне, позволяющий промывать значительно большие объемы грунта, чем обычный лоток.

*** «поле» - сокращение от «полевой сезон»