В АВГУСТЕ ДЕВЯНОСТО ПЕРВОГО
Больше половины сезона было позади. Стало меньше дождей
и холоднее по ночам, днем, однако, было еще очень тепло. В
общем, самое подходящее время для давно задуманного
выкидного маршрута в три соседние долины. Мы с Серегой
решили ехать вдвоем, так как третья наша лошадь оказалась с
непредсказуемым нравом, на нее боялись садиться все, и
рисковать не хотелось.
Мы без труда перевалили в первую соседнюю долину и по
одному из истоков спустились в большую и совершено безлесную
котловину, попутно отбирая шлихи. Стало темнеть, и мы решили
остановиться на ночлег, оставив на завтра опробование
каньона, в который собирались истоки реки. Только развели
костер, как к нам подъехали два тувинца. Оказалось, это были
лесоустроители, приехавшие проинспектировать окрестные леса
и заодно поохотиться. Выглядели они довольно интеллигентно и
чисто говорили по-русски. За ужином мы угостили их немецкими
консервированными сосисками и китайской тушенкой, а нам
перепало домашнего сала и копченой рыбы из Большой реки. Мы
ели, пили чай, расспрашивали друг друга о тувинском и
московском житье-бытье. Тувинцы посмеивались над нами,
заметив, что теперь и в Москве в магазинах пусто, так, мол,
вам, москвичам, и надо.
Часам к одиннадцати все было обсуждено, стали
укладываться спать. Мы с Серегой стали разбирать наши
вьючные седла. Я снял со своего седла потники и, положив их
на землю кожей вниз, бросил сверху спальник. Тувинцы
необычайно оживились, заговорили между собой по-своему и,
подскочив ко мне, стали ощупывать потники, любовно
поглаживая толстую кожу и плотную войлочную подстилку.
Наконец тот, который был постарше, спросил меня, обнаружив
знакомство с порядками в геологических партиях:
- Когда будешь списывать седла?
- Они уже списаны, еще в прошлом году.
- Так может, продашь нам?
- В конце сентября поговорим, в Кызыле, - сказал я,
залезая в спальник.
Утренний морозец выгнал нас из спальников часов в пять
утра. Мы попили чайку и стали седлать лошадей. Тувинцы
наблюдали за нами, перебрасываясь короткими фразами на своем
языке. Я уже собрался было прощаться, вырвав из полевого
дневника листок с нашим кызыльским адресом, когда старший
спросил:
- А можно посмотреть, как вы работаете?
- Да ради Бога, - ответили мы и вскарабкались на лошадей.
- Не жестко? – спросил один из тувинцев, показывая на
телогрейку, наброшенную на седло и заменяющую обычную
кожаную подушку.
- Пока ничего не отшибли, - сказал Серега, и мы стали
спускаться к месту слияния истоков реки.
Там, где русло уже прорезало галечники и вскрыло
плитчатые сланцы плотика, мы спрыгнули с лошадей и начали
разбирать сланцы, смывая в лоток забившийся в щели глинистый
гравелистый песок. Через несколько минут в лотке заблестели
золотины, во втором лотке оказалось несколько крупных
знаков, что вызвало несколько фраз на тувинском языке, в
которых мелькало слово “алтын”.
Солнце поднялось выше и растопило иней, мы проехали еще
неколько сотен метров по каньону и увидели, что дальше
верхом ехать нельзя: узкая пойма была перегорожена
поваленными деревьями. Мы с Серегой переглянулись – дальше
надо было идти пешком. Но как оставить лошадей и седла на
глазах у тувинцев? Сделать это было просто невозможно,
печальный опыт одного из предыдущих сезонов не позволял и
думать об этом. Увидев наше замешательство, один из тувинцев
сказал: “Идите, ребята, не бойтесь, мы ничего не тронем,
обещаем вам”. – “Ладно, пошли, - тихо сказал Серега, -
деваться некуда. Не бросят же они нас без лошадей”.
Мы попрощались с тувинцами, взвалили на себя рюкзаки и
пошли вниз по течению. Уже через несколько километров золото
исчезло из наших лотков, как мы ни старались поглубже
зарыться в сланцеватый плотик, обнажавшийся по всему руслу.
Повернув назад, мы с волнением подходили к поляне, где были
привязаны наши лошади. А вдруг? Нет, слава Богу, лошади на
месте, седла тоже. Мы не спеша тронулись назад и вскоре
начали подниматься на перевал, ведущий во вторую долину.
Еще засветло мы спустились в межгорную котловину
истоков второй реки, очень похожую на предыдущую. К нашему
удивлению, в котловине кипела жизнь. В нескольких местах
виднелись юрты и избы, по желтоватым лугам бродили коровы,
овцы и лошади. Мы подъехали к одной из изб, над которой
вился дымок. Возле избы на траве сидело с десяток молодых
тувинок, несколько тувинцев и, как ни странно, двое русских
парней.
“О, геологи, молодые-красивые! Девочки, накормите
ребят! – раздались голоса. Нам принесли полную кастрюлю
супа, буханку хлеба, мы стали есть, понемногу отвечая на
вопросы. Вскоре подъехал грузовик, в который, подталкивая
друг друга, полезли тувинки, приезжавшие, как выяснилось, за
брусникой из города, стоявшего на другом берегу Большой
реки. Мы разговорились с русскими ребятами, которые
собирались уезжать утром. Поподробнее рассказав, кто мы и
что мы, я осторожно спросил: “А правда, что здесь, в Южной
Туве, уже чуть ли не ножи на русских точат?” – “Да ну, на
хрен, - сказал один из парней, - больше базару. Если и
полезет кто с ножом, то по пьянке, да от этого мы всегда
отмахнемся”. Парень и вправду был крепкий, и кулаки имел
солидные. Мы, однако, знали, что кулаки в этих местах решают
далеко не все и что в прошлом году в Южной Туве после
поножовщины между русскими и тувинцами закрыли кобальтовый
комбинат.
“За конями смотрите, ребята, - сказал второй парень, -
коней здесь крадут вовсю. Ночуйте поглубже в лесу, подальше
от пастбища”. Мы поблагодарили за совет и запрыгнули на
лошадей. “Эй, гляди-ка, у тебя пистолет есть, - сказал один
из парней, увидев кобуру, выглянувшую из-под моей
энцефалитки, - это хорошо, уважать больше будут”. Мы
попрощались и поехали ближе к южному краю котловины, затем,
проехав с километр по густому, уже изрядно покрасневшему
лесу, спешились и развели костер. Спать улеглись рано, так
как знали, что ночь звездная и утро будет морозным.
Следующий день был солнечным и жарким. Мы спускались
вниз по живописнейшему каньону, зажатому между почти
отвесными стенами высотой под семьсот метров, переезжая с
одного обрывка поймы на другой. Часов в одиннадцать нас
обогнали наши русские знакомые, помахав нам рукой из кабины
своего грузовика. Золота в наших лотках не было, и мы без
особой надежды останавливались через каждый километр, чтобы
взять еще одну пробу, разобрав монотонный сланцевый плотик
без малейших признаков кварца или сульфидов. Пару раз нас
обогнали молодые тувинцы, едущие верхом с пастбища, один из
них запомнился мне яростным взглядом ненормально больших
глаз, он что-то прокричал нам по-тувински и ускакал прочь.
К вечеру мы выехали из каньона. Долина расширилась –
ребристые горы стали ниже и расступились. В голой степи
посреди долины показалась небольшая деревушка домов из
двадцати-тридцати. Мы оживились. Появился шанс прикупить или
выменять какой-нибудь еды, и, в случае, если в деревне есть
телефон, позвонить в Москву. Обсудив возможные перспективы
окунуться в цивилизованную жизнь, мы с Серегой въехали в
деревню. На центральной улице возле одного из домов стоял
грузовик, в двигателе которого ковырялся пожилой тувинец. Мы
выяснили у него, что телефона в деревне нет, а магазин уже
месяц, как не работает.
Доехав до края деревни, мы остановились в
нерешительности. Стало смеркаться, заморосил дождь.
Перспектива ночевать в этой голой степи под открытым небом
показалась нам малоприятной, хотя у нас была с собой
маленькая палатка. “Слушай, - сказал Серега, - давай спросим
у этого мужика, где тут можно переночевать.” Мы вновь
подъехали к тувинцу, возившемуся с машиной, и спросили у
него о ночлеге. Тувинец неожиданно быстро отвел нас в
пустующую избу, на которой было написано “Красный Уголок”.
Через несколько минут он принес нам пару свечей и, улыбаясь,
исчез.
Мы растопили печку и стали варить ужин, с любопытством
разглядывая стены Красного Уголка, увешанные пожелтевшими
плакатами, лозунгами, таблицами с трудовыми показателями. На
одной из стен висела настоящая картина. На ней был изображен
молодой тувинец с комсомольским значком на груди, стоящий
посреди поля на фоне комбайна и держащий в руках маленький
сверток с ребенком. С одной стороны к его плечу припала
молодая красивая тувинка, видимо, жена парня и мать
новорожденного, к другому плечу парня прильнула его пожилая
мать. На лице у парня была счастливая и растерянная улыбка.
Немного поодаль, сложив руки за спиной, стоял пожилой,
красиво одетый в национальный костюм тувинец, видимо, отец
парня. На левой стороне его груди было видно несколько
орденов и медалей, на лице было задумчивое и несколько
грустное выражение, отражающее размышления о бренности и
небесполезности прожитой жизни. Картина, написанная
небездарной рукой, была явно предназначена отразить счастье
и полноту жизни тувинского народа, преемственность поколений
и светлое будущее. Весь интерьер заброшенного и
захламленного Красного Уголка смотрелся как забавная
реликвия, о чем мы с Серегой, перешучиваясь, толковали,
помешивая кашу в котелке.
Едва мы уселись есть, как в избу вошли два молодых
тувинца. Один из них, губастый, был постарше и имел весьма
противную физиономию землистого цвета. Мы угостили их чаем
со сгущенкой, порасспросили о местном житье-бытье. Парни,
однако, довольно быстро ушли.
Часов в шесть утра, выйдя из избы по нужде, я
обнаружил, что одной из наших лошадей во дворе нет. Мне
понадобилось несколько минут, чтобы осознать всю глубину
постигшей нас катастрофы. За пятьдесят километров от лагеря,
с одной лошадью и кучей вещей, с невыполненной программой
(оставалась еще третья речка) мы были просто в отчаянном
положении. Разбуженный мною Серега злобно матерился и крыл
тувинцев по черному: “…. их мать, у нас в Средней Азии, да
чтоб, …ять, хоть кто когда коня спер у геолога, да еще
гостя!” Вскоре возле нашей избы стала собираться местная
молодежь – 6 - 7 подростков и парней постарше. Им было
весело, они перекидывались шутками и громко ржали.
- Ну что, геолог, как домой поедешь? – язвительно спросил
вчерашний губастый гость.
- Нечего было приезжать, убирайтесь из Тувы, - добавил
другой.
- Проваливайте, козлы, - заорал губастый. - И тут я не
выдержал и начал расстегивать кобуру, в которой была всего
лишь ракетница, весьма похожая, тем не менее, на револьвер.
- Я сейчас еще одну дырку сделаю в твоей тупой башке,
падла, – сказал я губастому и взялся за рукоятку ракетницы.
Парни быстро разбежались.
Мы перевели дух, но легче, в общем-то, не стало. Надо
было решать, что делать дальше. “Знаешь чего, сказал Серега,
- пошли ко вчерашнему мужику, может, он на парней
подействует, уговорит молодых отдать коня”. Мысль показалась
мне разумной: в сельской местности Тувы стариков уважают.
Шофер-тувинец, однако, наотрез отказался говорить с
подрастающей сменой, но сказал, что напротив живет мужик,
которого молодые парни уважают и могут послушаться. Через
минуту мы постучались в дверь дома напротив, которую открыл
здоровенный тувинец с приятным, добрым лицом. Он тоже
отказался воздействовать на молодежь, но пообещал помочь
поискать коня. Через несколько минут он выкатил со двора
мотоцикл с коляской и предложил поехать порасспросить
жителей окрестных юрт, не видели ли они парней
подозрительного вида с возможно угнанным конем. “Серега, -
сказал я, - один черт придется в город ехать, заявлять в
милицию. Коня нам не видать, как своих ушей. Я поеду с ним,
постараюсь добраться до города и завтра вернуться. Ты
оставайся, попробуй договориться, может одолжим коня на
месяц у кого-нибудь”. Серега замялся, ему явно не хотелось
оставаться одному, как, впрочем, и мне не очень хотелось
тащиться одному в город. “Оставь хоть ракетницу”, –
попросил он. Я отдал ему ракетницу, высыпал патроны и полез
в коляску мотоцикла.
Пару часов мы ездили по окрестным юртам, где Толик (так
звали тувинца) расспрашивал хозяев, не видели ли они чего
подозрительного. Все пожимали плечами и отрицательно крутили
головой. В одной из юрт мы наткнулись на уже знакомого парня
с огненными глазами. В юрте сидело еще двое подростков, и
вся компания выглядела несколько задвинутой. “Курят, сказал
Толик, выходя из юрты, - траву курят. Армяне-строители
научили. Раньше у нас никто не знал ничего об этой дряни, а
теперь пацаны курят через одного”. - “Толик, спросил я, -
почему ты так здорово говоришь по-русски?” – “Было время
научиться. Шесть лет хозяину служил.” – “Это как?” – “В зоне
был шесть лет за то, чего не делал”. – “Все так говорят”, –
подумал я, а Толик тем временем продолжал: “Провожали соседа
в армию, одного парня кто-то зарезал по пьянке, а меня
засудили…. Что дальше-то делать будем?” – “Мне в город
надо”, – ответил я. “Ну что, поехали на переправу”, –
сказал Толик, и мы покатили к Большой реке.
Через полчаса мы подъехали к берегу, где сидело уже
человек двадцать тувинцев – мужики, бабы, дети. Толик
заговорил с ними, кивая в мою сторону. Никто особенно не
смеялся, интонации некоторых реплик показались мне даже
сочувственными. “Через час-другой будет лодка, - сказал
Толик, - когда их всех перевезут, то и ты поедешь, будь
здоров”. Я протянул ему руку и попросил помочь Сереге найти
другого коня. “Помогу”, – сказал Толик. Вдруг я почувствовал
усталость и сильный голод, захотелось просто лечь и уснуть.
Я прилег на землю поодаль от тувинцев и задремал.
Проснулся я от того, что кто-то тряс меня за плечо.
“Эй, парень, вставай, иди поешь с нами”, – говорил кто-то. Я
сел и оглянулся. Несколько тувинцев сидели у костра и варили
уху из свежепойманной рыбы, один пек в золе небольшие
рыбины, завернутые в лопухи. Я поблагодарил и подсел к
костру.
- Ну что, парень, плохи дела? – спросил кто-то.
- Чего ж хорошего? До лагеря далеко, дел невпроворот,
жратва кончается. А тут еще коня сперли ваши пацаны. Так с
гостями не поступают. В России раньше конокрадов на месте
убивали и хоронили отдельно от других.
- А тут не Россия, а Тува, - заметил один из тувинцев, -
у нас свои законы – коня украсть не грех, особенно у
богатого.
- Да какой же я богатый? – спросил я.
- Ты чужой, - сказал еще кто-то.
- Ладно, не расстраивайся, - добавил первый, - ешь уху.
Поможет тебе Толик другого коня найти.
- Через пару часов пришел катер, а еще через час я
оказался на том берегу. Пришлось тащиться еще пару
километров до шоссе, где я начал ловить попутку. Вскоре
возле меня затормозила машина. Из нее выглянул какой-то
незнакомый тувинец и радостно воскликнул: “Ты чего здесь
делаешь?” Я пригляделся и узнал старшего из лесоустроителей,
встреченных в верховьях первой реки. “Садись, садись, -
бормотал он, - что, коня украли? … твою мать! Довезу тебя до
милиции, конечно. Может, и найдут коня”, – тараторил
лесоустроитель, но я плохо слышал его, задремав.
Проснулся я уже в городе, возле отделения милиции.
Попрощавшись с лесоустроителем, я вошел в здание и спросил,
к кому обратиться к вопросу о краже коня. “На второй этаж,
комната шесть, - сказал дежурный. – А разрешение на ношение
оружия имеется?” Я открыл пустую кобуру, показал ее
дежурному и прошел наверх, к следователю.
Когда я вышел из отделения милиции, уже начало
смеркаться. Я опять проголодался и пошел искать кафе или
столовую. Все, однако, было уже закрыто, включая магазины,
где, впрочем, едва ли можно было что-то купить. В кармане у
меня лежала схема расположения гостиницы, любезно
нарисованная следователем перед расставанием со мной. Я брел
по пыльному и страшно душному городу, недавно построенному
на берегу Большой реки вместо поселка, носившего когда-то то
же имя и затопленного водохранилищем года три назад. Городок
состоял из новых пяти-, десяти- и даже шестнадцатиэтажек. А
вот и кинотеатр, такой же, какой можно встретить в любом
городе Союза. Афиша: “16-18 августа – Деловая женщина –
США”. Я посмотрел на часы. Сеанс начинался минут через
пятнадцать, отлично, убью время до отбоя, решил я. Возле
кинотеатра уже начала скапливаться молодежь, тувинцы
вперемешку с русскими, они щелкали семечки, курили, смеялись
над чем-то.
Однако в тот раз мне не было суждено полностью
посмотреть этот фильм. Вдоволь наглядевшись на Нью-Йорк с
высоты птичьего полета, последив за перипетиями судьбы,
приведшей Мелани Гриффит в постель к Гаррисону Форду, где,
впрочем, ничего особенного с первого раза не произошло, я
вдруг очутился в полной темноте. Минут на пять все утонуло в
свисте и криках возмущенных зрителей, но это не помогло.
Было объявлено об аварии в энергосети, и мне пришлось вместе
со всеми выйти на улицу.
На улице шел страшный ливень, и я вымок до нитки через
мгновение. Было совершенно темно, и я не имел понятия, куда
деваться. Когда глаза привыкли к темноте, я, не найдя
лучшего решения, перебрался под козырек подъезда соседней
пятиэтажки, где уже тусовалась группка подростков, что
напомнило мне похожий вечер пятнадцатилетней давности, свою
пятиэтажку, своих соседей, соседок, одноклассников и
однокласниц. “Вы ищете кого-нибудь?” – с неожиданной
вежливостью прозвучал в темноте голос какой-то девочки. Я не
сразу понял, что спрашивают меня, потом спохватился и
сказал, что ищу гостиницу, которая должна быть где-то в
районе кинотеатра. Да это через два дома отсюда, близко
совсем”, – наперебой затараторило несколько звонких голосов.
Дождь стал утихать, и я пошел в указанном направлении. В
окнах домов появился свет, и я стал высматривать вывеску
гостиницы. Тщетно покрутившись по нескольким дворам, я
натолкнулся на обнимавшуюся в беседке парочку, которая
указала мне на обычный подъезд обычного дома. Гостиница
занимала несколько квартир первого этажа. Заполнив карточку,
я спросил у дежурной, где можно высушить одежду. “Бросьте
все возле двери номера, высушим – не каждый день к нам
москвичи приезжают”, – сказала дежурная. “А позвонить в
Москву можно от вас?” – спросил я. “Авария на линии”, –
ответила дежурная и вдруг спросила: “Что-то у вас вид какой-
то изможденный? Чаю хотите? Сахару, извините, нет, есть
пряники”. Я с наслаждением сгрыз несколько каменных, но
сладких пряников, выпил чаю и пошел спать.
Часов в семь утра я был уже на шоссе, тщетно пытаясь
остановить попутку. Меня подхватили какие-то чернявые ребята
на УАЗике. Они сворачивали с шоссе, не доезжая пяти
километров до переправы, но я, после часового стояния под
моросящим дождем был рад и этому. Парни оказались армянами
из кооператива, разрабатывающего известняковый карьер. Они
остановились у поворота к живописной горе, иглой
воздымавшейся прямо из поймы Большой реки и освещенной
розоватым утренним светом, пробивавшимся из-за разорванных
серых туч.
Через час я был у переправы, опять изрядно вымокший.
Пока я шел эти пять километров, мне вдруг стало очень жалко
себя. Со мной это уже бывало и раньше, но сейчас я ощутил
эту жалость к себе и одиночество с особенной остротой.
Больше всего меня убивала неизвестность, отсутствие какой-
либо определенности в том, где окажусь завтра, и ощущение
какой-то необычной враждебности со стороны почти всего
окружающего. Спрятавшись от дождя под кучкой деревьев у
переправы, я предавался грустным мыслям. В последнее время я
стал иногда обращаться к Богу, вот и сейчас я просил у него
защиты и снисхождения…
От этого меня отвлек шум мотора. К переправе подъехал
грузовик, с которого спрыгнуло человек пять тувинцев с
топорами и пилами. Некоторых из них я узнал – это были
мужики, угощавшие меня вчера рыбой. “Ну что, геолог,
пожаловался? – спросил кто-то из них. - Все равно не найдут
коня, раз украли”. – “Это я понял, - ответил я, - мне просто
справка о краже нужна от милиции, чтобы за коня отчитаться,
я же его не на свои деньги нанял”. – “Ну ладно, геолог,
давай чай варить будем, ты, видно, замерз”. - “Добрые вы,
подумал я, - а своих парней не можете заставить коня
вернуть, мать вашу”. – “Ты не думай, это не наши парни, это
кто-то из приезжих увел коня”, – неожиданно сказал кто-то из
них, будто прочитав мои мысли. “Ну да, как же”, – подумал я,
но промолчал, а потом спросил: “А что вы взад-вперед ездите,
да еще с инструментом?” – “Собираемся дом …бальный для
овечек строить”. – “Это как понять?” – “Сарай будем строить,
где овечек будут осеменять искусственно. Наш директор
совхоза ездил в Австралию, понравилось ему это, решили у нас
попробовать, в Туве”. Я вспомнил о своем заявлении с
просьбой разрешить въезд в Австралию, лежавшем в посольстве
этой страны уже полтора года. “Да, мужики, - подумал я,
глядя на тувинцев, - нас с вами за казенный счет в Австралию
не пошлют, а на билет мы с вами не скоро заработаем. Я-то,
даст Бог, может и доберусь когда-нибудь, а вы вряд ли…”
Мы уселись пить чай с брусникой. Появились откуда-то
хлеб и сало. Перекусив и согревшись, я повеселел и, как
всегда в таких случаях, стал размышлять о том, что все не
может быть плохо до бесконечности. Сколько раз попадал я в
разные передряги в поле и всегда выкручивался – выкручусь и
на этот раз. Вскоре подошел катер. Мы запрыгнули в него и
понеслись на тот берег между зеленых островов, понемножку
соскальзывая вниз по течению. Я вновь обратил внимание на
островерхий пик, живописно воздымающийся посреди Большой
Реки.
Соскочив с катера на другом берегу, я спросил тувинцев,
когда будет машина. Оказалось, после обеда, и я решил идти в
деревню пешком. Попрощавшись с мужиками, которые уже
усаживались ловить рыбу, я отправился в путь, рассчитывая
пройти десяток километров часа за два с половиной и, если
Толику удалось раздобыть лошадь, уехать из проклятой деревни
до темноты.
Войдя в Красный Уголок, я увидел Серегу, лежавшего
поверх спальника с какой-то книжкой в руках, очевидно,
взятой из запыленной кучи макулатуры, сваленной в углу.
- Ну, чего нового? – спросил я.
- А ни хрена. Не может Толик пока коня найти. Не дает
никто, просят сразу седло взамен или сапоги с телогрейкой.
Он говорит, в табуне можно было бы взять, договориться с
табунщиком, но табун далеко в горах, день ехать надо.
- А где вторая лошадь?
- У Толика во дворе, от греха подальше. Вообще-то, завтра
утром кто-то обещал лошадь привести. Ложись, отдыхай.
Я стащил осточертевшие болотные сапоги и улегся на
спальник, прикидывая в уме различные варианты выхода из
ситуации. Через пару дней надо возвращаться в лагерь, где
оставались без присмотра два студента и студентка. Еды
оставалось совсем мало, а шансы добыть что-то сверх того
были невысоки. А ведь еще третья речка! Хреновые дела.
Я проснулся от шума подъехавшей к избе машины и
множества голосов. Выйдя на улицу, я увидел грузовик, с
которого спрыгивали знакомые плотники и еще какие-то
тувинцы. Все были несколько возбуждены, о чем-то быстро
говорили, несколько раз мелькнуло слово “Горбачев”,
остальное оставалось непонятным. Подошел Толик, взял у
шофера пачку газет и тут же развернул одну из них. Увидев
меня, он сказал: “Слыхал, Горбачева скинули?” – “Не может
быть!” – “Ну вот, в газете постановление о чрезвычайном
положении, об отстранении Горбачева от власти”, – помахал
газетой Толик. Газета была тувинская, напечатанная
кириллицей. Я схватил газету и стал выискивать знакомые
слова и фамилии. С трудом мне удалось понять, что такое
ГКЧП, и кто в него входит. Я почувствовал, что произошел
какой-то сдвиг, огромное потрясение, и конечный результат
всего происходящего совсем не ясен… Тут я вспомнил про коня.
“Как насчет коня, Толик?” – “Завтра утром обещали привести.
Ты понимаешь, табун со дня на день должны пригнать, а
табунщик – мой кореш, мы в зоне здесь, на асбестовом
комбинате, в одном отряде были”. – “У нас времени мало, еда
кончается, только до утра и можем ждать”, – сказал я и
побрел обратно в проклятый Красный Уголок.
Серега продолжал лежать на спальнике с книжкой.
“Горбатого скинули, - сказал я, - опять социализм и
инвентаризация всей страны”. – “Это кто ж скинул?” Я
перечислил имена новых вождей. “Да уж, - сказал Серега, -
эти заставят Красный Уголок отдраить, контора глубокого
бурения шутить не любит”. – “Нет, Серега, не заставят, ушло
их время. Не все еще ясно, погоди”. – “А я тебе говорю,
причешут нам уши, - сказал Серега, - не может в Союзе быть
вечно такой бардак”. Я не стал спорить и вышел на улицу, в
сумерки. Сам не знаю почему, я побрел обратно в сторону
Толикова дома и постучал в дверь. Открыл ее Толик и молча
кивнул в сторону стола. На чай, хлеб, творог и брусничное
варенье можно было рассчитывать. “Ну что, Толик, - спросил
я, усевшись за стол, - как теперь все повернется?” – “По-
старому не будет, - ответил Толик, - тут многие радуются,
скоро всего опять будет полно, а я не верю. Не хочу, чтобы
было по-старому. Мы – тувинцы, у нас своя страна должна
быть, свои законы. Как в старину. Ты в Бога веришь?” –
спросил Толик. – “М-м… да”. – “Это хорошо. Здесь тувинцам
тоже очень вера нужна. У нас в старину было много буддийских
монахов, здесь рядом был монастырь. Ездили по стойбищам
монахи, учили законам: не воруй, не убивай, не говори
неправды. Учили молодежь уважать стариков. Мы сами воров и
убийц наказывали. А красные вместе с русскими кого из них
поубивали, а кого заставили уйти из монахов. Ты гору видел
на Большой реке?” – “Видел”. - “Это наше священное место,
про него даже Далай-Лама знает. А теперь там армяне
известняк взрывают и вывозят. Мы хотим, чтобы у нас своя
страна была”, – повторил он. “Послушай, - сказал я, – ведь
вам сюда все со всего Союза привозят, вы же без русских не
проживете, тебе завтра нечего будет в свой мотоцикл залить”.
– “А, может быть, мы не хотим вас больше. У нас богатая
земля, у нас золото, уран, кобальт, уголь, чего только нет.
Мы позовем японцев, корейцев, китайцев, пускай они все это
разрабатывают, они нам ближе, чем вы”. После некоторой паузы
я спросил: “А Горбачева не жалко?” – “Жалко. Он вроде как
хотел, чтобы каждый народ по-своему жил, да его же друзья
его и скинули”. Я поднялся, переспросил еще раз насчет
лошади и ушел.
В Красном Уголке Серега беседовал с каким-то тувинцем в
очках, что для сельской местности было большой редкостью.
Соседняя комната была заполнена знакомыми плотника и другими
мужиками, там же сидел губастый. В той комнате было шумно и
весело. Я подсел к Сереге и очкастому тувинцу, который, как
выяснилось, был местным зоотехником. “Что там за шум? –
спросил я его, - поддают, что ли?” - “Нет, чифиряются, -
ответил зоотехник, - они же все через зону прошли, там
приучились”. Любовь тувинцев к чифиру я заметил еще в
прошлые сезоны, но с зоной это как-то не связывал. Тут я
заметил рядом с Серегой пару буханок хлеба, несколько банок
рыбных консервов и пачку макарон. “Это откуда?” – спросил я.
“На чай выменял, - ответил Серега, продержимся как-нибудь на
брусничном листе”. Обмен был удачным, и я про себя одобрил
его. Разговор тем временем продолжался. Зоотехнику явно было
интересно трепаться с нами. Он обкладывал Горбачева, с
радостью излагая свои мысли о скором наведении порядка, а то
мужики совсем распустились. Мы больше кивали, а затем начали
укладываться спать. Зоотехник нагнулся ко мне и тихо сказал:
“Осторожнее, парни, вон тот, - он явно имел в виду
губастого, - сегодня обещал зарезать шофера, который вас
сюда привел, за то, что русским прислуживает. Держи пистолет
под рукой” – “Хорошо, спасибо”, – ответил я.
Мы с Серегой договорились быть начеку, я почти не спал
в ту ночь. Нервы были на пределе, да, собственно, шум и
табачный дым из соседней комнаты, хождение во двор через
нашу комнату все равно не дали бы нам спать.
Немного поспал я утром в ожидании Толика между девятью
и одиннадцатью, когда разбрелись тувинцы. Часам к
одиннадцати он появился в сопровождении каких-то пацанов,
ведущих маленького монгольского конька. Мы с Серегой быстро
накинули на конька седло. Конек был столь тщедушным, что
нижние края потников почти сходились под ним, не давая
затянуть подпругу. Изрядно наматерившись, мы заседлали его и
накинули уздечку. Серега, почти не подпрыгивая, уселся в
седло и слегка ударил конька каблуками. Ни намека на
движение. Он ударил посильнее, затем стал хлестать его
подводной веревкой – конек с трудом сделал несколько шагов и
вновь встал. “Дай-ка я попробую”, – сказал я, и, взобравшись
на конька, начал хлестать его своим кнутом, сделанным из
шинного корда и подаренным когда-то табунщиками – то же
самое – несколько робких шагов и все. Я слез с коня и начал
его расседлывать. “Что, не нравится конь?” – спросил Толик.
“Это не конь, Толя, а паралитик”, – ответил я и спросил его:
“Когда ж твой кореш табун пригонит?” – “Жду со дня на день”.
Стоявший рядом Серега вздохнул и сказал: “Давай вьючить
нашу лошадь и пошли пешком, ничего другого не остается”.
Другого выхода и в самом деле не было, и мы начали
вытаскивать из Красного Уголка свои вещи. “Ребята, погодите,
- сказал Толик, - сейчас на пастбище машина пойдет юрту
снимать, хоть вещи в нее загрузите, и пусть кто-то из вас на
машине до пастбища доберется”. Мы обрадовались и уселись
ждать машину. Вскоре подъехал грузовик с молодым, похожим на
цыгана тувинцем за рулем. “Езжай на машине, - сказал Серега,
- а я к вечеру верхом приеду” Я полез в кабину. Шофер о чем-
то переговорил с Толиком, потом сказал: “Мча (да)”. Я
помахал Толику рукой, и мы тронулись. Шофер, однако, не
спешил покидать деревню, а свернул с главной улицы к одной
из изб и, остановившись, резко просигналил. Из избы вышла
тувинка потрясающей красоты, не уступающая японкам с
перекидных календарей. “Красивая? – спросил шофер, - это моя
сестра, он продавец в магазине. Слезай, она тебе продаст,
что нужно”. Перекинувшись парой фраз с шофером, красотка
повела меня в соседнюю избу-магазин и открыла здоровенный
замок. “Выбирай, бородатый”, – сказала она. Я накидал в
рюкзак разных консервов, пакетов с рисом и макаронами, сгреб
с десяток пачек сухого киселя, из которого каким-то чудом
еще не успели сварить брагу, расплатился, и, рассыпаясь в
благодарностях, вернулся в машину. Мы тронулись в горы,
болтая с шофером обо всем понемногу. Он отлично говорил по-
русски и всего полгода как освободился из зоны, отбыв свой
срок в Пермской области. Он почему-то все больше говорил о
своей отсидке, хвалил русских корешей и проклинал грузин и
армян, которых в зоне, по его словам, было очень много. Меня
он называл “начальником”. “Сейчас приедем, начальник, на
пастбище, там в юрте переночуете у моего деда, а завтра
домой”, – приговаривал шофер. Он и вправду подвез меня к
одной из юрт, где обитала приветливая пара довольно пожилых
тувинцев. Я с ходу попытался выяснить у них возможность
одолжить любую лошадь на месяц, но тувинцы дружно отвечали,
wrn вот, не сегодня-завтра приедет табунщик Базол, тогда и
договоритесь.
Ближе к ночи подъехал Серега. Мы уселись есть и впервые
за неделю наелись до отвала вареной баранины и горячих
лепешек. После еды Серега извлек из своего рюкзака подкожную
пачку чая, тувинцы молниеносно запарили чифир, позвали
какого-то соседа и уселись разговаривать между собой. Мы с
Серегой затащили в избу потники и стали укладываться спать.
Хозяин, с трудом подбирая русские слова, пожелал нам
спокойной ночи и сказал: “Разведка хорошо. Я молодой
разведка был, канавы бил. Мясо банка много, молоко банка
много, курить много. Эх, молодой хорошо!”
Под утро пошел сильный дождь, и стук капель о крышу
юрты разбудил нас. Хозяйка уже разогревала мясо и лепешки,
мы позавтракали и стали решать, ждать табун или идти дальше.
Услышав наш разговор, хозяин сказал, что если Базол и
появится сегодня, то все равно переночует здесь. Мы с
Серегой решили подождать еще день, пройтись по одному из
истоков реки, пересекавшему поле небольших гранитных штоков,
посмотреть на обнажения и отшлиховать ручей – не сидеть же в
юрте весь день. Лошадь и седла мы оставили под присмотром
пожилого тувинца.
Когда мы вернулись под вечер, табун так и не появился.
Мое терпение лопнуло. “Собираемся, - сказал я Сереге и начал
седлать нашу единственную лошадь, изрядно отощавшую за два
дня, проведенные в деревне, где кормом ей были остатки травы
под изгородью Толикова дома. “Да ты чего, куда под ночь-то?
– удивился Серега, - подождем до утра”. – “На хрен все, не
могу уже здесь торчать, - сказал я, - видеть уже это
пастбище не могу, хоть на пять километров, но отойдем
отсюда!” Серега матюгнулся, но спорить не стал и начал
собираться в дорогу. Совсем неожиданно хозяин вытащил из
юрты котел с бараниной и стопку лепешек. “Берите, сколько
хотите, - сказал дед, - не обижайтесь тувинцы, воры каждый
народ есть”.Мы взяли, сколько было не стыдно, и тронулись в
путь. Говорить не хотелось, накопилась усталость и взаимное
раздражение. Когда совсем стемнело, мы развьючили лошадь и
молча улеглись спать.
Утро оказалось на редкость солнечным для последних
дней. Настроение у нас поднялось, еды было навалом, и черт
дернул нас прикинуть возможность заглянуть в третью долину.
“Смотри, - сказал Серега, - сегодня перевалим, завтра сходим
в маршрут, а послезавтра с утра выйдем и к вечеру будем
дома”. – “Конечно, пошли, согласился я, не откладывать же
эту долину на сентябрь, когда морозить начнет”.
Ведя в поводу лошадь, мы перевалили в истоки первой
реки и по одному из ручьев стали подниматься на перевал, от
которого веером расходились истоки первой и второй реки и
один из истоков третьей долины. Погода опять испортилась,
пошел противный мелкий дождь, и, чем ближе мы подтягивались
по заболоченному водосбору ручья к седловине, тем гуще
садился туман. Часам к трем дня мы взобрались на перевал.
Видимость была двадцать-тридцать метров. Немного поплутав по
плоской и топкой седловине, мы начали спускаться по одному
из ручьев в третью долину. Часов в пять, мокрые и злые, мы
остановились и с невероятным трудом развели костер. Бывает
так, что, вроде, и не чувствуешь, что замерз, а спичку не
можешь удержать между пальцев. Срезав до высоты поднятой
руки всю бересту с нескольких берез, затесавшихся среди
лиственниц, мы, наконец, разожгли костер и уселись греться.
Настроение улучшилось, надежда на то, что послезавтра мы,
даст Бог, вернемся в лагерь, явно добавляла тепла. “Что там
сейчас в Москве делается, а, Серега?” – вдруг вспомнил я о
том, что где-то далеко происходит что-то важное, хотя и не
влияющее никак на наше не весть какое положение. “Ну как
что, усмехнулся Серега, самым горластым пасть заткнули, в
газетах письма трудящихся, выражающие полную поддержку
действиям ГКЧП, по телевизору классическая музыка. Скоро,
глядишь, начнут туземцев усмирять”. Серега любил, правда, с
долей иронии провозглашать имперские лозунги – его родители
жили в Средней Азии, и раскаты грома, доносившиеся оттуда,
были для него не просто шумом. “Думаешь, так вот и проглотят
все это?” – опять спросил я. “А куда деваться-то? Одними
газетами сыт не будешь, да и этих чертей надо утихомирить.
Ты сам вспомни прошлый год, когда мы с тобой на Абаканской
трассе голосовали, сколько машин со всем домашним барахлом
за час из Тувы выехало? Забыл? Я в Средней Азии родился и
тридцать лет прожил, кое-что в этом понимаю. Они сильных
уважают. Вот ты еще ствол достать не успел, а они уже
смылись. Когда ты в городе был, губастый еще с каким-то
хмырем приходил и грозился тебя зарезать. Я, ей–Богу,
пожалел, что мы карабин с собой не взяли”. – “Ты знаешь, -
сказал я, - если бы у меня с собой был настоящий ствол, и
кто-то из них попер бы на нас, я бы убил его…” – “Верю” –
ответил Серега. “А по-старому, по-моему, уже не будет,
Серега, не укладывается в голове. Мы уже полжизни прожили и
до сих пор не могли свою судьбу в свои собственные руки
взять. Сейчас хоть какой-то шанс появился, а эти хотят опять
все в клетку посадить. Нет, хватит. Смотри, сколько ребят
ушло из экспедиции за год, хоть один из них хуже жить стал?”
– “Что-то мы с тобой не особенно разбогатели. Это тебе охота
свою судьбу самому решать, а на тебя десять других, которые
рады ее дяде отдать и еще спасибо сказать. Сам увидишь, что
я прав”.
На другой день туман рассеялся только часам к десяти.
Не успели мы спуститься из ручья в основную долину, как
стало ясно, что мы опять свалились в истоки второй реки.
Минут десять мы молча сравнивали карту с действительностью,
а потом, совершенно убитые, уселись на поваленное дерево и
стали обмозговывать ситуацию. Я почувствовал какой-то
паралич воли и почти полное безразличие ко всему
происходящему. Единственное, что я хотел в этот момент, так
это выпить и забыть хоть на время о необходимости вырваться
из этого заколдованного круга.
“Вот что, - сказал Серега, - бери лошадь и езжай назад
в деревню, лови табунщика и выменивай коня на что хочешь. У
тебя должно получиться. Я буду здесь ждать”. Я согласился,
хотя мало верил в успех. Мы вернулись к поляне, где была
привязана лошадь, Серега заседлал ее и подтолкнул меня к
ней: “Езжай и будь осторожнее, три дня я тебя жду, потом
прячу здесь вещи и иду в лагерь”. Я почти автоматически влез
на нашу заморенную лошадь и зарысил вниз по реке так, как
учил меня наш первый конюх-тувинец три года назад. “Для
лошади самый лучший ход – рысь, так она меньше всего
устает”, – повторял я про себя. Постепенно я взял себя в
руки и, как часто делал раньше, стал успокаивать себя тем,
что если карта не идет слишком долго, это к удаче. Выехав на
окраину знакомого пастбища, я заметил неподалеку какого-то
парнишку верхом на лошади, сгоняющего в кучу рассыпавшихся
по лугам овечек. Я подъехал и спросил, не пригоняли ли
табун. Парень явно не понимал меня – скорее всего, ни в
армии, ни в зоне он еще не успел побывать. Я вспомнил имя
табунщика и спросил: “Базол, где Базол?” Паренек показал
рукой в сторону каньона и, с трудом подбирая слова, сказал:
“Ушел туда, туда...” Я бросился в погоню и вскоре догнал
табун голов в восемьдесят-сто, медленно тянущийся вниз по
реке. Его подгоняли мужик лет тридцати пяти-сорока и пара
подростков. Я подъехал поближе и разглядел табунщика – это
был маленький, коренастый круглолицый тувинец с хитрыми и
умными глазами. “Эки (привет)!” – сказал я. “Здорово, -
ответил Базол, – слыхал про тебя, говорят, ты коня искал?”
Он говорил по-русски медленно, но правильно, тщательно
подбирая слова. “Да, нужен конь”, - ответил я, оглядывая
Базола и прикидывая, на что можно выменять коня хотя бы на
месяц. Базол был одет в драный халат, кирзовые сапоги на нем
побелели от старости. За спиной я разглядел ружье. “Так,
переломка, - подумал я, увидев автоматный ствол. Где они
только добывают эти стволы, чуть ли не у каждого охотника
или табунщика в тайге переломка. С виду ружье как ружье, да
только с трехсот метров марала уложить не проблема. “Нужен
конь на месяц, продолжил я, - через месяц верну коня и еще
отдам болотные сапоги, телогрейку и три патрона”. Базол
молча тронулся дальше вслед за табуном. Я догнал его и
поехал рядом. “А седло можешь дать?” – спросил Базол. –
“Могу”. – “Мне такое, как у тебя, не нужно, мне нужно
простое седло”, - добавил он. В лагере у нас было одно
кавалерийское седло, на нем предпочитала ездить наше
студентка. “Через месяц будет”. – “А не врешь?” – “Я за свои
слова отвечаю”, - по-блатному веско ответил я, вспомнив
слова Толика о совместной с Базолом отсидке. Базол
усмехнулся и сказал: “Мне надо с зоотехником сначала
договориться, без него коня дать не могу”. Больше до приезда
в деревню он со мной не разговаривал.
Зоотехника мы нашли на окраине деревни, там, где
знакомые плотники быстро строили пресловутый сарай для
осеменения овечек. Базол объяснился с зоотехником и после
это буркнул: “Поехали”. Мальчишки уже успели отогнать табун
за пару километров от деревни к одинокой юрте. Когда мы
подъехали поближе, я с удивлением увидел Толика, сидящего
возле юрты с помощниками Базола. “Это – мои сыновья, -
сказал Толик не без гордости, - помогают табун пасти”. Затем
он заговорил с Базолом по-тувински, что-то отрывисто сказал
сыновьям, и те, молниеносно соскочив с места, побежали к
лошадям и через несколько минут привели серого коня с
совершенно седыми гривой и хвостом. “Старый конь, ему уже
лет двадцать, его на мясо собирались отдавать, - сказал
Толик, но ездить на нем еще можно. Имей в виду, он кусаться
любит. Хочешь, седлай сейчас”. Я снял седло со своей лошади
и начал седлать Грея, как я уже мысленно назвал старого
коня. Базол с интересом смотрел на необычное седло и на то,
как москвич седлает лошадь. Пару раз я крепко огрел Грея
поперек морды своим кнутом, когда он, совершенно невероятным
образом выгнув шею, пытался куснуть меня за ногу. Он
угомонился и спокойно дал одеть на себя уздечку. Я сделал на
нем несколько кругов рысью и сказал? “Беру”. Толик и Базол
уселись беседовать о чем-то своем. Я мысленно прикинул
расстояние до Сереги и решил тронуться в путь. Дорога была
простая, и я нашел бы его и ночью, да и светлого времени еще
оставалось часа три. Я слез с коня и подошел к мужикам,
чтобы попрощаться. “Не спеши, - сказал Базол, - у меня
переночуешь, это по пути, заодно и поешь”. “Вот ведь умный
мужик, - подумал я, - знает, что я целый день ничего не ел”.
Я уселся рядом и стал рассматривать мелкомасштабную карту
всего района, а которой была и деревня, и наш лагерь, и
старательский поселок километрах в двадцати от него, и все
три реки, которые мы намеревались пройти в этом маршруте. Я
неожиданно заметил, что дорога, по которой ездили в райцентр
старательские грузовики и автоцистерны, сваливается с гор в
среднее течение третьей реки, после чего от нее в столь
необходимое нам верховье отворачивает заброшенный зимник.
Всего пятнадцать километров, и уже верховья. Решено, от
старательского поселка, где нас уже знали, едем на машине,
затем поднимаемся вверх пешком, отрабатываем участок, ночуем
в тайге и возвращаемся к развилке, чтобы поймать обратный
рейс. Я почувствовал огромное облегчение, стало ясно, что
делать дальше, лошадь найдена – вывернулись. Серега, подумал
я, согласится на мой план. Ему, кроме всего, было зачем
торопиться в лагерь: со студенткой у него, кажется, был
найден общий язык.
Наконец Базол поднялся и стал прощаться с Толиком. Мы с
Толиком пожали друг другу руки. “Дай тебе Бог хорошей
дороги”, - сказал он. Мы с Базолом шагом поехали вдоль реки.
Базол ехал чуть впереди, иногда полуоборачиваясь и
поглядывая на меня, будто желая что-то спросить. “Ты в
Москве где учился?” – наконец спросил он. “В университете”.
Базол засмеялся: “Для чего ж ты учился? Чтобы по тайге
шататься и в лесу ночевать? Я в тайге родился, у меня два
срока было, мне отсюда деваться некуда, а ты-то что здесь
забыл?” – “Работа такая, - ответил я, - летом здесь. Зимой в
Москве”. – “Не понимаю, - пожал плечами Базол, - столько лет
учиться и так хреново жить. У нас в зоне были образованные,
так они хоть до зоны деньги имели, пожить успели, а ты?”
Возражать смысла не было. Мы молча доехали до избы Базола,
стоявшей в одном из притоков реки. Изба была вполне
приличная, почти новая. В избе нас встретила жена Базола,
которая была явно на сносях. Там же было двое пацанов лет
пяти-семи. В углу избы стоял комод с трельяжем, который,
кажется, можно было встретить в любой тувинской избе. Я
взглянул в зеркало и при свете керосиновой лампы не узнал
себя – настолько изможденно я выглядел: энцефалитка висела,
как на вешалке, под глазами – черные круги. Да, Базолу было
чему удивляться.
Меня основательно накормили вареной картошкой и
творогом, после чего меня потянуло в сон. Базол постелил на
полу второй комнаты старые потники, дал пару одеял и сказал:
“Отбой”. Проспал я, наверное, часов до девяти утра, вскочив,
сразу же начал седлать Грея. Минут через двадцать я уже
рысил вверх по долине, матеря нашу изможденную лошадь, еле-
еле бежавшую в поводу. Когда я подъехал к Сереге, он лежал
на спальнике и читал все ту же книгу. “Такси свободен”, -
сказал я. Он привстал и улыбнулся: “Я ж говорил, что дадут
тебе лошадь”. – “Табунщику сам обратно повезешь”, - ответил
я. Он улыбнулся: “знаешь, я тут книгу по истории Тувы
изучаю, странно, что нам с тобой в этой деревне глотку не
перерезали”. – “Да уж, повезло. А при чем здесь история?” –
“Да тут, пишут о том, как тувинские большевики с помощью
красной армии в двадцать восьмом году героически подавили
контрреволюционное восстание в этих краях, как монахов
буддийских к светской жизни приучали. За это и ответить
можно”. – “Ладно, на хрен историю, поехали к своим, надо дух
перевести. Приедем в лагерь, надо перебираться на неделю-
другую к старателям, от них в третью речку заберемся”, - и я
изложил свой план.
Серега не стал возражать и быстро заседлал нашу лошадь.
Мы заспешили, благо дорога позволяла ехать довольно быстро,
но в тот день нам не суждено было добраться до лагеря –
слишком заморена была наша лошадь, тем более, что Серега не
сумел удержать ее, и она нахлебалась воды из ручьев, через
которые мы переезжали. Лошадь все чаще останавливалась на
подъеме к последнему перевалу и, как мы ни хлестали ее по
потемневшим от пота бокам, как ни материли, встала
окончательно.
На другой день мы еще до обеда прикатили в лагерь. Вид
у студентов был испуганный и какой-то сиротливый. Они
наперебой расспрашивали нас о том, что произошло, как у нас
оказалась другая лошадь. К известию о свержении Горбачева
они отнеслись довольно равнодушно. То, что им велено было
сделать в наше отсутствие, они, вроде, сделали. Выяснилось,
что оставшаяся в лагере норовистая лошадь сорвалась с
привязи и бродит где-то недалеко от палатки. Ловить ее уже
было некогда. “Вот что, ребята, - сказал я, - мы на неделю
уходим к старателям, отложить все, что необходимо, с собой,
остальное – по мешкам и ящикам”. Метрах в двухстах выше
лагеря на террасе было несколько старых неглубоких поисковых
шурфов. Остаток дня мы паковали вещи и перетаскивали их в
шурфы. Наутро, закинув в один из шурфов палатку, мы ушли к
старателям.
Вечером, наевшись до отвала, потрепавшись со знакомыми
старателями, мы валялись на койках в гостевом доме
старательского поселка и читали газеты, привезенные
несколько часов назад шофером автоцистерны. Просматривая
восторженные газетные статьи, пробегаясь по патетически
звучащим заголовкам, я пытался понять, что же произошло в
Москве. Почему почти нет жертв, почему так и не стали
стрелять в тех, кто пришел защитить людей, к которым я не
испытывал, в общем-то, особой симпатии? Как-то шутя, вся
система приказала долго жить. Многое было непонятно, но
смутно чувствовалось – от прежней жизни мало что осталось.
Рано утром из поселка уходила машина. Я был уверен, что
Серега поедет провожать свою студентку, но он неожиданно
стал просить меня сделать это. “Тебе все равно в райцентр
надо, - напомнил он, - тебя милицейский капитан просил зайти
при первой возможности”. Действительно, с месяц назад Серега
был в райцентре и наткнулся на знакомого капитана, который
передал мне записку с просьбой зайти – вот, вроде, и случай
представился. Серега ссылался также на необходимость
пройтись с маршрутом по истокам и нижнему течению реки, на
которой шла добыча золота, да и студентам надо было
показать, что к чему. Я согласился.
В райцентре, посадив студентку на рейсовый автобус,
направлявшийся в Кызыл, я пошел в отделение милиции. Капитан
сидел у себя в кабинете и читал “Огонек” с фотографиями
ликующих толп, низвергающих статуи вождей и рыцарей
революции, демонстрантов с трехцветными флагами, портретами
погибших.
- Ну, здравствуй, Борода, - сказал капитан, - как дела,
как сезон проходит?
- Неплохо, - ответил я, - что хотели – увидели,
закартировали, опробовали.
- Золото-то нашел?
- Знаешь, там на юге хребта, в заброшенных долинах еще
половина запасов осталась, в одной из соседних речек хорошее
золото в пробах. А кто чего или кого нашел, у нас начальство
решает.
- Это точно. А лошади целы?
- Да вот увели одну в пятидесяти километрах от лагеря,
вряд ли найдется.
- А ты заявлял?
- А как же, сразу же.
- Кто показания снимал? - Я напрягся и вспомнил фамилию
следователя.
- А, ну от этого жди, - сказал капитан, - он из кабинета
раз в месяц вылезает.
- Конечно. Таких, как ты, мало, ты вон в позапрошлом аж
четырех из пяти украденных коней нашел.
- Капитан довольно улыбнулся.
- Вот мы и к делу подошли. - он отложил “Огонек” и снял с
полки какую-то папку.
- Прижал я малого, который тогда ваших коней увел. Он
сначала отвертелся, сказал, что по ошибке ваших коней взял,
подумал, что это были сбежавшие из совхозного табуна. Но он
еще пару раз влетел недавно. Я ему пообещал срок, если он на
суде не признает свою вину в той краже и за пятого коня,
который от него сбежал, не расплатится. -Капитан заглянул в
бумаги и вслух прочел:
- Согласно балансовой стоимости – пятьсот рублей.
- Спасибо тебе, капитан, - сказал я, - лучше бы ты его в
зону отправил. Что такое сейчас пятьсот рублей, это два года
назад были деньги, когда их у нас из премии вычли. Надо мной
только в бухгалтерии смеяться будут.
- Тут дело в принципе, - сказал капитан, - а в зону он
рано или поздно все равно попадет. Так что, будь любезен,
чтобы двадцатого сентября, чтобы был здесь, в райцентре, в
народном суде. На вот, распишись здесь.
Я расписался в согласии явиться в суд в качестве
свидетеля и попрощался с капитаном.
Пора было возвращаться на старательскую базу. Шофер
автоцистерны обещал ждать меня только до шести вечера. А
старатели – народ пунктуальный. Мне не хотелось опаздывать и
ждать еще день до следующего рейса. Я прошел на рынок, купил
у какой-то бабки бутылку водки, и, став у обочины, стал
голосовать: до базы было еще километров десять.
Я добрался до поселка без четверти шесть. Шофер был уже за
рулем. В кабине “Урала” сидел еще один парень, лицо которого
показалось мне знакомым. Он тоже посматривал на меня, как
будто пытался вспомнить, где видел меня раньше.
Разговорившись, мы оба вспомнили, что встречали друг друга
на Полярном Урале, где он тогда работал механиком в другой
артели. По дороге мы вспоминали общих знакомых, знакомые
места, иногда выскакивали из машины, чтобы зацепить трос за
упавшее на дорогу дерево и оттащить его в сторону, один раз,
кажется, поменяли спустившее колесо. Но я уже был в мыслях
далеко оттуда. Я думал о возвращении домой и не мог
избавиться от мысли, что в последний раз я на пути в эти
горы, что прошлая жизнь ушла безвозвратно, и это мой
последний полевой сезон. Не будет больше вьючных переходов,
выкидных маршрутов и палаточной жизни, вернусь я уже в какую-
то другую Москву, в другую жизнь, в которой будущее уже
никогда не будет определенным.
Мне еще предстояло через месяц выслушать решение суда
“…именем Российской Советской Федеративной Социалистической
республики…”, еще предстояло через два месяца в Лужниках
перед матчем наших с итальянцами встать и в последний раз в
жизни выслушать гимн СССР. А фильм “Деловая женщина” я
досмотрел через год в Сингапуре, в гостинице, где оказался
по той причине, что самолет Аэрофлота опоздал к рейсу,
улетающему дальше, в Австралию.
1996